Я не знаю ни про какие документы...
— Не знаешь?!! — Люся прибавила звук еще на десяток децибел. — Это вы с Машкой их спрятали!!! Признавайся, куда вы их дели?!!
Наверное, ею были сказаны еще какие-то слова, которые Леля мне передать постеснялась. Слова, после которых больная старая женщина выскочила на улицу в одном халате и пешком прошла по ночной Москве от «Маяковской» до «Новокузнецкой». Леле пришлось спать в детской — на первом ярусе двухэтажной кровати ее внуков.
Девятилетний Марик происходившие в мире взрослых события переживал очень болезненно. Умный, добрый, впечатлительный Марик... Однажды, увидев слезы на моих глазах, подошел, обнял:
— Теть Ир, а давайте я вас с Люсей помирю!
Хотите?
— Марик, я тебе очень благодарна, но должна от твоей помощи отказаться. Всему свое время. Оно придет — и Люся сама меня позовет.
Как сказала — так и случилось.
Оставшись одна, Люся продержалась неделю или полторы. Впрочем, и это было удивительно. Представьте себе: на человека, который за последние двадцать лет ни разу не зашел в продовольственный магазин (этим всегда занимался Костя), ни разу чайник себе не вскипятил (готовка была полностью на Леле), свалились все заботы о доме. А тут еще таксу Тузика надо утром и вечером выгуливать!
Где Люся узнала телефон склада «Останкино», куда меня в тот день направили, одной ей известно. Развешивая костюмы, я по тысячному кругу гоняла тоскливые мысли о том, что, наверное, уже никогда не буду рядом с Люсей, не почувствую исходящей от нее бешеной энергии — и к горлу подступал предательский комок. На звонок стоящего на столе телефона даже не обратила внимания — на склад мне звонить никто не мог. «Это тебя, — доложила коллега и заговорщицким шепотом добавила: — Какой-то мужчина».
В трубке действительно звучит бас:
— Ира, это я. Ты можешь ко мне приехать?
Не ухом, а каким-то внутренним чутьем распознаю интонации Гурченко.
— Сейчас отпрошусь.
По пути заскакиваю в продуктовый магазин. И правильно делаю, потому что в холодильнике нахожу только полбутылки прокисшего молока. Готовя ужин, параллельно замачиваю белье, занимаюсь уборкой и выслушиваю жалобы Люси: «Позвонила Машке, попросила: приезжай, помоги с уборкой — я не знаю, как пылесос включается. Она что-то мямлит, а фоном — голос Александра: «Да там одна кнопка: пусть ее нажмет — и все!» Представляешь: Машка даже не спросила: как я, не болею ли? Матери это тоже неинтересно. Ни та ни другая не то что не приехали — даже не перезвонили!»
Не знаю, в чем больше нуждалась Гурченко в ту пору: в помощи по хозяйству или в моральной поддержке. И в той и в другой родными ей было отказано: кроме собственных обид была еще и обида за Костю, которого все очень любили.
Пахавший без продыху почти двадцать лет Купервейс остался ни с чем. Без угла, без машины, без музыкальных инструментов. Получалось, что два десятилетия он работал исключительно на жену — и в сорок с лишним лет должен был начинать с нуля.
А Люся, кажется, искренне не понимала причин ухода мужа. Точнее — не могла поверить, что бесконечно любящий, отдававший всего себя Костя решился ее оставить. Более того, «завел какую-то продавщицу».
— Как он мог?! — звучало рефреном в монологах Люси. — Променять меня на нее! Нашу творческую жизнь на торгашество! Я должна посмотреть на эту тетку, к которой он ушел! Завтра утром поедем с тобой на машине к дому, где они живут...
— Что хотите делайте со мной, Людмила Марковна, но я не поеду.
Сказала — и присела от страха в ожидании реакции на «наглость».
Обошлось тяжелым, будто булыжник с мостовой, взглядом:
— Не поедешь — не надо. Одна справлюсь.
В течение полутора недель я дважды в день: утром и вечером, до и после работы — приезжала в квартиру в Трехпрудном переулке. Готовила, мыла полы и посуду, гуляла с собакой. Видела, как Люся страдает, и очень хотела ей помочь. Вернуть Костю было невозможно, но Леля, мне казалось, могла простить дочь. Мы сидели в гостиной, за Люсиным любимым столом с мраморной столешницей, когда я решилась об этом заговорить: — Людмила Марковна, а может, вам с мамой все-таки помириться?
Реакции, которая за этими словами последовала, не могла ожидать даже я, так хорошо знавшая Люсю.
Гурченко схватила со стола двухкилограммовую хрустальную пепельницу и со всей силы хрястнула ею о стол.
