Летом 1991 года у меня умер папа. В день похорон Людмила Марковна отбывала на гастроли.
— Я не могу с вами поехать, но попросила приятельницу — она меня заменит.
— Ты держись, — в голосе Люси звучало сочувствие. — И передай маме мои соболезнования.
Казалось, она была искренне расстроена уходом «голубоглазого князя», с которым успела подружиться. Но через несколько дней от вернувшейся с гастролей Гурченко я услышала:
— Ты меня бросила. Знаешь же, как не люблю около себя посторонних людей!
— Но я не могла не пойти на папины похороны.
— А-а-а, — досадливо протянула Люся и махнула рукой: дескать, знаю я ваши отговорки.
Накануне сороковин я позвонила Людмиле Марковне:
— Мне завтра нужно на кладбище. Поеду сразу после работы, но к вам, наверное, уже не успею.
— Я хочу поехать с тобой, — неожиданно заявила Гурченко. — Проститься не удалось, а Владимир Сергеевич мне очень нравился.
— Хорошо. Где встретимся?
— Мы с Костей тебя по дороге подхватим.
Подвинув лежащий на заднем сиденье большой букет, сажусь в машину. В воздухе висит раздражение. Проезжаем в молчании километра два, когда Гурченко, слегка повернув голову в сторону мужа, роняет:
— И чего я должна туда ехать?
Все понятно: Люся жалеет о своем минутном порыве.
— Людмила Марковна, если не хотите ехать — возвращайтесь.
Костя, останови машину — я выйду.
Гурченко оборачивается ко мне, смотрит пристально:
— Ладно, поехали.
Я положила на могилу свой букет, она — свой. Вместе со слезами, которые ручьем текли по щекам, из моего сердца ушла неловкость. Я была рада, что Люся и Костя стоят рядом.
Когда садились в машину, сказала:
— Мама накрыла стол — приглашает вас помянуть отца.
Была уверена, что Люся откажется. Но она неожиданно согласилась:
— Да, помянуть нужно.
Стол гостеприимная и хлебосольная мама накрыла очень богатый и весь вечер следила, чтобы тарелки у гостей не пустовали. Помянуть папу пришли моя сестра Людмила с мужем и детьми — со всеми Гурченко была знакома и прекрасно общалась. В общем, атмосфера царила самая добрая. И вдруг я перехватила Люсины мимолетные — полные мрачного недоумения — взгляды. Гурченко сравнила содержимое своей тарелки и Костиной: Купервейсу досталось два куска мяса, а ей — один.
На следующий день в разгар обсуждения фасона очередной юбки Гурченко, прервав саму себя на полуслове, выдала: «Твоя мать положила Косте два куска, потому что хотела к нему подмазаться».
Я промолчала. С языка уже готов был слететь вопрос «А зачем маме Костю умасливать? С какой целью?», но этот самый язык я давно научилась прикусывать.
Иногда желание Люси быть главным объектом любви-заботы всех и каждого оборачивалось анекдотом.
Лето 1991 года было последним в совместной жизни Гурченко и Купервейса. Костя еще оставался в доме, но ежедневно устраиваемые Люсей истерики приближали его уход. Осколок одного из таких скандалов попал в меня: «Больше здесь не появляйся!
И не звони!»
Месяца два я не жила, а существовала. Поначалу плакала, а когда слезы закончились, стала похожа на робота. Утром, не чувствуя вкуса еды, завтракала, потом ехала на работу, вернувшись домой, ложилась на кровать лицом к стенке. Изредка звонила Маше, спрашивала, как у Люси дела, еще реже — заезжала к ней на полчасика в гости. Во время одного из таких визитов узнала, что «Костя ушел насовсем и живет с другой женщиной», во время другого застала у внучки Елену Александровну. Леля сбежала от дочери в одном халате.
Люся ворвалась в комнату матери в третьем часу ночи с криком:
— Где документы на квартиру?!!
Леля спросонья долго не могла взять в толк, о чем речь:
— Документы?
