Доктор просит меня выйти из комнаты и остается с Люсей наедине. Дверь приоткрыта, и я слышу совершенно спокойный голос Гурченко: «Я пять раз была в Америке, три — в Германии. В Мексике, на Филиппинах... Объездила весь мир, все посмотрела. Зачем дальше-то жить?»
Беседуют они минут десять-пятнадцать.
«У нее психика — дай бог каждому, — говорит доктор, когда я провожаю его и санитаров до входной двери. — Здоровее не бывает. А с рукой советую обратиться в травмпункт или в хирургию ближайшей больницы. Мы такой помощи не оказываем».
Едва за психиатрической бригадой закрывается дверь, из гостиной появляется Костя. Узнав, что случилось, мгновенно трезвеет: «Ира, надо что-то делать! Повязка вся красная — она же умрет от потери крови!»
Начинаем звонить по знакомым — кто-то дает номер живущего неподалеку хирурга. Слава богу, тот оказывается дома и соглашается приехать. Осмотрев рану, делает вывод:
— Надо зашивать.
— Так шейте, — равнодушно роняет Люся, будто речь идет не о ее собственной руке, а о подгонке сценического костюма.
— У меня нет анестезии.
— Значит, шейте без анестезии.
Рана оказалась довольно серьезной — пришлось наложить три или четыре шва. Пока врач орудовал иголкой, на лице Люси не дрогнул ни один мускул. Доктор закреплял повязку, когда в прихожей раздался звонок — приехали друзья, которых позвал Костя. То ли хотел поднять Люсе настроение, то ли просто боялся снова остаться с ней наедине. Елены Александровны в тот вечер не было дома — за что я раз сто поблагодарила небеса. Вряд ли ее больное сердце такое бы выдержало...
Мы с Костей на скорую руку нарезали бутербродов, вскипятили чайник. Но атмосфера на кухне была совсем не застольная. Надо было что-то делать, как-то переломить это мрачное, как туча, настроение, готовое в любую минуту разразиться новой грозой.
— Людмила Марковна, а я вам платье привезла.
— Покажи.
Приношу сверток, разворачиваю. Гости ахают.
— Сейчас надену, — подхватывается Люся и направляется в комнату, которая служит ей гардеробной и будуаром.
Я иду следом, чтобы помочь.
— По-моему, очень даже ничего получилось, — говорит Гурченко, стоя перед зеркалом в новом платье. — Подожди-ка, я сейчас еще себе лицо сделаю.
Несколько взмахов кисточкой для ресниц, яркая помада, и вот уже передо мной — звезда!
На кухне ее появление встречается восторженными возгласами и аплодисментами.
Уперев обмотанную окровавленным бинтом руку в бок, Люся командует:
— Ира, неси шляпу!
— Какую?
— Любую.
Приношу шляпу с широкими полями. Люся водружает ее на голову: ни дать ни взять — Мэрилин Монро.
— А теперь — другую!
Несу «таблетку» с вуалью. Леди Диана собственной персоной!
— Давай монгольскую!
Как ни странно, но именно национальный головной убор монгольских пастухов из белого фетра к изысканному платью подходит больше всего.
Получается этакий сюрреалистический образ — и Люся в нем неотразима!
Вечер продолжается в совсем другой атмосфере. Людмила Марковна блистает остроумием, много смеется. Я смотрю на нее и думаю: «И в этом вся Гурченко, у которой от трагедии до комедии — один шаг и постичь которую до конца невозможно!» Через мгновение восхищение сменяется страхом: «А если бы сегодня мы ее потеряли? Не дай бог, чтобы подобное еще раз повторилось...»
Пройдет три года, и пытавшуюся снова покончить с собой Гурченко увезут в токсикологию НИИ Склифосовского. Это случится уже при Сергее Сенине — пятом и последнем супруге Людмилы Марковны.
