К счастью, Серафима Васильевна нашла помощников — швейцар Василий стал таскать дрова, портной Илюшка, хоть и пивал, зато дешево обшил всю семью. Павлову, правда, наличие «слуг» не нравилось. «Я не барин и к тому же люблю физический труд», — иногда говорил он, отбирая у швейцара связку дров. Он действительно любил работать «до седьмого пота». Летом всегда уезжал в Силламяги, и там по много часов работал в саду, разводил цветы. Срезать их Павлов не любил: «Это же умирающая природа...» И на отдыхе он соблюдал строгий распорядок дня. Да и к развлечениям относился как к работе. Он и гости полюбили игру в городки. Павлов так серьезно подходил к игре, что иногда это заканчивалось спорами. «Успокойте их, — говорила прислуга, прибегая к Серафиме Васильевне. — Скоро они этими палками поколотят друг друга!»
Институту экспериментальной медицины самим Нобелем было пожертвовано 10 тысяч рублей, большая часть которых пошла на расширение физиологического отдела. Лаборатория разрослась еще больше. Павлов был счастлив. При этом, когда Серафима Васильевна укоряла его в том, что ему предлагали место директора института и он отказался, ученый возмутился: «Если бы я стал директором, то когда бы я занимался своей научной работой?» — «Мы бы жили в директорском домике, там садик, дети бы в нем играли...» — мечтала жена. — «Как ты могла так подумать, чтобы я бросил свою научную работу?! Ты, которую я так уважаю, люблю! Да знаешь ли ты, что я на пороге потрясающего открытия!» И все-таки положение их улучшалось. Наконец они переехали в квартиру, о которой всегда мечтали: в бельэтаже, просторную, на солнечной стороне. Там было место для кабинета Павлова. Книги, обычно хранившиеся в стопках на полу, нашли свое место в большом книжном шкафу. Причем время от времени они строго проверялись хозяином. Он не терпел, чтобы в доме хранились ненужные книги. Все, что стояло на полках, он читал.
Признание действительно пришло к Ивану Петровичу — он стал ездить за границу, где его встречали с почетом, где уже не он, а у него учились. И если встречи с коллегами всегда доставляли радость ученому, то специфику жизни за границей он переносил с трудом. Какие бы красоты ему ни показывали, он замечал: «А все же у нас в Силламягах лучше!» Особенно тяжелое впечатление на Павлова произвела Венеция. «Каналы грязны, вонючи, на них плавают всякие отбросы, — писал он. — Все знаменитые дворцы выглядят оборванцами, а собор Святого Марка представляет смесь всех стилей и эпох. В жилых кварталах невыразимая грязь и зловоние. Вообще народ производит впечатление ленивых, малоэнергичных людей...» Итальянскую кухню он бранил, говорил: «Мне все кажется, что кто-то вымыл руки в моем супе». Зато, пересекая границу на поезде и оказавшись в России, довольно говорил: «Вот наконец я могу съесть тарелку щей». Кстати, о еде. К пятидесяти годам Павлов заметил, что стал полнеть, и тут же ограничил свой рацион, хотя поесть вкусно всю жизнь любил. И уже до конца жизни от него не отступал, даже по праздникам. Кажется, что железная воля — то, чем действительно обладал этот человек. Для дела, для пользы он мог принять любое решение. А такого, чтоб он своему решению изменил, вообще не припомнит ни один биограф.
