Отложил фотки в сторону и время от времени со вздохом их просматривал. Так прошел, наверное, год, и вдруг эти снимки заговорили: начали срастаться с чувствами, что побудили делать их. Так в голове стали возникать картины — на стыке ощущений, которые мной двигали, и собранных фактур. Я принялся работать.
— У вас были какие-то ориентиры, любимые художники?
— Из XX века, пожалуй, Джорджо Моранди и Марк Ротко. А если брать глубже, то Диего Веласкес, Леонардо да Винчи и Ян Вермер Делфтский.
— Всех их объединяет то, что у них была особая оптика.
— Они видели глазами будущего, поэтому картины того же Вермера двести лет после его ухода из жизни не замечали, пока человечество не доросло до умения видеть так, как видел он. А Моранди был модным сюрреалистом и вполне мог сделать себе имя, продолжая модничать. Однако в какой-то момент бросил все и начал сначала, ища прежде всего себя, внутренний свет, который у него сияет и в офортах, и в живописных натюрмортах. Моранди произвел на меня убойное впечатление, когда я посетил его выставку в Пушкинском музее, и с тех пор моя любовь только крепнет. Он был человеком, для которого важнее всего прожить собственную жизнь, а что будет, то будет.
— И что же было с вашим искусством? Когда наконец результаты получили хоть какое-то признание?
— Мы с друзьями в советские времена общались в своем кругу, никаких надежд на признание, тем более на славу, не питали. Нами двигала потребность в самовыражении, те творческие импульсы, которым надо давать выход, а что там будет дальше... И тут началась перестройка, а на Западе обострился интерес к советскому нонконформизму.
В начале 1986 года в Москве высадился десант американских галерейщиков, коллекционеров и менеджеров, чтобы познакомиться со здешним современным искусством. У них имелись списки известных авангардистов, но меня в них не было. Случайно на Малой Грузинской в толкучке общей отчетной выставки американцы увидели мою работу и попросили привести их к автору. Их и привели — в два часа ночи: днем они общались с официозом, а по ночам посещали художников андерграунда.
Их моя живопись возбудила, и они захотели продавать ее на своем мировом рынке. Сначала мои картины не разрешали вывозить, потому что я не был членом Союза художников СССР, но ситуация быстро менялась и мои работы полетели на Запад. Пошли выставки, ярмарки, продажи.
Тогда у меня возникли психологические проблемы: до той поры работы стояли в комнате, жили со мной рядом, а тут стали меня покидать. Вроде как с детьми расстаешься. Первые продажи оказались болезненными, но я объяснил себе, что для успешного художника нормально расставаться с плодами своего творчества. Образовалась и другая сложность: как чувствовать себя свободным, когда у тебя выхватывают из рук сделанное и все время ждут определенного результата? Раньше я совсем не думал о продажах и делал что хочу, а теперь вроде как на заказ стал работать. Пришлось опять объяснять себе, что все происходящее с полотнами в дальнейшем меня не касается.
