У меня ведь нет художественного образования. Ни мама с папой, ни бабушки и дедушки к искусству отношения не имели. Отец был военным, офицером железнодорожных войск, мама преподавала физику в вечерней школе. Лет в семь я карандашом очень похоже нарисовал старшего брата. Если бы выдал шедевр детского рисунка, родители как люди, ничего в искусстве не понимавшие, его бы просто не заметили. Но тут заметили: раз может сделать похоже, значит, есть способности. И меня решили отдать в художественную школу.
Мама пошла туда выяснить, что нужно для экзамена, на котором мне предстояло продемонстрировать свои умения в живописи. Ей объяснили, что такое живопись и что для нее нужно. В ближайшем магазине канцтоваров она купила самые простые красочки, других не было, и кисточку типа для клея. Но до экзамена мне их не давала, чтобы не истратил и не испортил. В день испытания я впервые держал в руке кисточку, впервые макал ее в краски и что-то на листе бумаги изображал. Почему меня в итоге приняли, не знаю.
На первом занятии пожилая преподавательница, она же директор школы, когда-то ее создавшая, увидев, что я мазюкаю — это я второй раз в жизни взял кисточку, — возмутилась и отправила смывать все, что с таким трудом изобразил. Правда когда в моей жизни появились нормальные краски и кисти, я скоро выучился ловко махать этими кистями, и на занятиях та же старушка гладила меня по головке: «Смотрите, он у нас самый маленький, а что вытворяет!»
Мне исполнилось лет четырнадцать, когда очередной преподаватель сообщил: «Так, ты умеешь писать натюрморт, пейзаж, хорошо рисуешь гипсы, наброски — пора браться за картины». Я вспотел от ужаса, понятия не имея, как пишутся картины. Стал подсматривать за парнем, получившим такую же установку. Он из раза в раз приносил эскизы: дядька сидит на кровати — в шапке, без шапки, в тулупе, без тулупа, в сапогах, без сапог. Затем из набросков слепился «обобщенный образ». Не так давно мне попался альбом с картинами Гелия Коржева, где представлен весь его творческий путь, и я вдруг увидел эскиз с сидящим на кровати мужчиной: оказывается, это был стандартный сюжет для обучавшихся живописи. Тогда же, узнав, что предстоит десять или двадцать раз нарисовать одно и то же, а потом слепить из этого ни то ни се, впал в такую тоску, что бросил ту художественную школу. Доучивался в другой, где готовили оформителей, или, как сейчас говорят, дизайнеров.
Когда мама интересовалась у педагогов успехами сына, ей отвечали, что надо учиться дальше. Но в ее и папином представлении художник — это человек, который пьет, гуляет и не ходит на работу. Школа, в которой я доучивался, готовила еще и в архитектурный институт. Родителей это устраивало: будет, как люди, ходить на службу, и занятие солидное. Я с большим трудом поступил на факультет промышленной архитектуры и увлекся ею.
После института распределили в один НИИ, в котором я... Неважно, чем занимался, скука была смертная. Когда три положенных года истекли, взял папку со своими рисунками, курсовыми и дипломными проектами и пошел наниматься в нормальное место. Меня практически с улицы взяли в институт, который как раз в 1975 году начал заниматься проектированием объектов для Олимпиады-80. Я попал в бригаду, разрабатывавшую проект пресс-центра, теперь это Дом прессы на Зубовском бульваре — единственное здание, которое я спроектировал. Заканчивая работу для Олимпиады, уже понимал, что ничего стоящего в советской архитектуре делать не дадут, и потихонечку, урывками начал заниматься изобразительным искусством. Затем подался в Худфонд, куда брали архитекторов, чтобы придумывали работу художникам.
