Рос я возле Арбата, в переулке Сивцев Вражек. Дворы, мощенные булыжником, переулки с редко проезжавшими по ним машинами принадлежали нам, местной ребятне. Зимой колеса укатывали снег на мостовой, и мы легко скользили по нему на тупых — непременно тупых! — снегурках, которые с помощью веревочек и палочек приматывали к валенкам. В окрестностях было аж пять кинотеатров, я бегал смотреть все выходившие детские фильмы. А рядом, на Смоленской площади, строили высотное здание Министерства иностранных дел, и кто-то из моих приятелей, помню, боялся, не обрушится ли оно на наши невеликие по сравнению с новой высоткой дома.
Жили в коммунальных квартирах, где с кухни пахло чьим-то борщом вперемешку с подгоревшей рыбой, где ходили друг к другу в гости без предупреждения, где мой высокий и сильный отец, боясь шлепнуть меня по заднице крепкой рукой, просил соседку: «Теть Насть, всыпь ты Сережке — совсем не слушается». Мама потом про нашего инженера-конструктора бронетанковой техники, то есть моего младшего брата, говорила: «Десять таких, как Саша, легче было вырастить, чем тебя одного». Помню, на стене висела плетенная из тонкой проволоки авоська, которой никто по прямому назначению не пользовался: ею меня мама шлепала за провинности. Моя задница хорошо эту авоську запомнила, но и в голову не приходило выкинуть предмет экзекуции на помойку: подумаешь, ерунда. И я продолжал выделывать такое... Чего только не вытворял!
По крышам бегал, однажды из окна нашей комнаты на третьем этаже сиганул с «парашютом». Внизу высилась гора снега, на нее и решил приземлиться. Подсмотрел, как мама шьет, стащил у нее две простыни, сострочил их вместе, к углам приделал веревки, еще одну — к центру, обмотал ею картофелину. Приятель из окна своего четвертого этажа держал «парашют» за эту картофелину и натягивал «купол», чтобы как следует раскрылся. Я прыгнул. Вроде бы третий этаж, но дом старинный, потолки повыше, чем сейчас, так что ударился я ощутимо, хорошо, ничего не сломал. Соседские бабки, видевшие мой полет, маме потом донесли, хотя я, пока она не вернулась, сшитые простыни аккуратно распорол, застирал, прогладил и положил в шкаф.
Лет с двенадцати стал потихоньку отходить от своих выкрутасов. Взрослел и вообще переключился на другое. Понял, что хочу быть актером. Занимался в студии художественного слова в Доме пионеров на Стопани у знаменитого педагога Анны Бовшек. Выступал, в конкурсах участвовал: у меня в репертуаре было семьдесят стихотворений. Ходил в театры, стараясь проникнуть туда без билета. В Вахтанговский, который недалеко от дома, бегал в одном пиджаке, накинутом поверх рубашки и тонкого свитерка. Главное было — отогреться у батареи возле входа, чтобы контролерша не поняла, что прибежал с улицы, затем я подходил к ней:
— Извините, билет у мамы, не вижу, где она. Не пропустите?
— Проходи-проходи.
И в Большой театр так ходил, в одном пиджаке, то есть бесплатно, правда добирался туда уже на метро.
Так рвался к актерской профессии!.. Сознательный путь в кино начался с того, что меня не приняли ни в одно из московских театральных училищ. Везде доходил до третьего тура — и все. Это я, который столько лет занимался в лучшей студии художественного слова и в шестнадцать, не имея актерского образования, уже получил диплом на конкурсе артистов-чтецов! Все уверяли: тебе в актеры — зеленая улица. И вот те на... Провалившись в Щепкинском, подошел к набиравшему курс Николаю Анненкову и спросил, почему остался за бортом. «Знаете, — услышал в ответ, — мы уже взяли студента вашего плана». Счастливчиком оказался Михаил Кононов. В тот год в «Щепке» был сильный набор: кроме Кононова поступили Олег Даль, Виталий Соломин, Виктор Павлов.
