Сознательный путь в кино начался с того, что меня не приняли ни в одно из московских театральных училищ. Везде доходил до третьего тура — и все. Это я, который столько лет занимался в лучшей студии художественного слова и в шестнадцать, не имея актерского образования, уже получил диплом на конкурсе артистов-чтецов! Все уверяли: тебе в актеры — зеленая улица. И вот те на...
В картину «Трын-трава» я уже нашел исполнительницу главной роли «деревенской мадонны» — Светлану Крючкову. Но незадолго до того побывал у однокурсницы Лидии Федосеевой-Шукшиной, только что оставшейся вдовой с двумя маленькими дочками... Она была в отчаянном положении, в тяжелом состоянии. И я не раздумывая сказал ей: «Лида, у меня есть для тебя роль».
Отправился к директору «Мосфильма» Сизову:
— Николай Трофимович, Федосееву-Шукшину надо спасать. Хочу отдать роль в картине ей.
— Привози ее на студию, — ответил Сизов. — Утвердим, какая бы проба ни получилась.
Да, сниматься должна была Крючкова, но не выручить Лиду я не мог. Выходит, как режиссер дал слабину? А по-человечески?.. Позвонил Свете и все объяснил. Она ответила: «Правильно сделал, Сережа».
Мама всегда говорила: «Чувствуешь, что можешь помочь человеку, — обязательно помоги. Если бы мне в войну не помогали, мы бы с тобой до Москвы не дошли».
...Историю первых, военных лет своей жизни я не раз слышал от мамы. Двадцать первого июня 1941 года она приехала со мной, двухмесячным, погостить на родину — в деревню на Смоленщине. А на следующий день мирная жизнь закончилась. В Москву вернуться не успели: сначала все вокруг убеждали, что война, как учили советских людей, скоро завершится, а потом началась оккупация. Отец — на фронте. Мама со мной, грудным, решила выбираться. Помогли свои: привезли, уже зимой, к партизанам. Там мама и готовила, и стирала, и за ранеными ухаживала. Потом нас и еще нескольких женщин с детьми перевезли в другой отряд, затем в третий. Кочевали, пока партизаны не решили переправить нас через линию фронта. Бросили на землю плащ-палатку, на нее мама положила меня, взялись с провожатым за углы, легли на землю — и поползли. Неподалеку снаряды рвались, земля гудела, сигнальная ракета в небо взлетела и зависла над нами. Мама меня собой закрыла, крестилась и читала молитву. Несколько раз останавливались, в канавы скатывались, чтобы не заметили. Все вокруг дрожало, выло и вспыхивало, а я смеялся. «Бедовый у тебя парень, — улыбнулся провожатый. — Принял боевое крещение, теперь ему все нипочем будет».
Дошли до «большой земли», ночевали в деревнях: женщин с детьми везде пускали. Как-то у меня начался жар, вылечили — помог хозяин избы, в которой мы жили. В другой раз мама несла меня на руках, а я кричал-надрывался. Прибежала к доктору, оказалось — грыжа, помчалась в страхе, прижимая меня к себе, в больницу. Сделали операцию, ничего, пошел на поправку. Одну зиму мама работала в Вышнем Волочке на фабрике — валяла валенки. Дали нам и другой женщине с двумя детьми угол в бараке, нары двухэтажные соорудили — живите. Мама умела гадать, об этом быстро узнавали и просили ее раскинуть карты — всех одолевали тревожные мысли. Гадала и себе, в первую очередь на то, как там ее любимый Петечка на фронте. Карты говорили, что жив. Вечером после работы забегала в милицию — нет ли весточки? Наконец получила: отец писал, что хотел бы живым с войны вернуться, обнять маму и меня и целый год спать. Потом еще написал — о том, что без его вызова мы в Москву не попадем. Он демобилизовался по ранению, работал в столице в пожарной команде и смог прислать нам вызов. Вернулись мы домой только в 1944-м.
