Он очень трогательно относился к жене. Вообще к женщинам Сережа относился на редкость целомудренно. Никогда не ругался матом, не любил сальных анекдотов, в разговорах о женщинах не позволял себе никакой скабрезности. На Ирочку смотрел как Отелло на Дездемону, то есть как на небесного ангела... Да она и была небесная...
Помню одно лето в начале шестидесятых, мы с Андреем Тарковским начали писать сценарий «Андрея Рублева». Как-то бродил в раздумьях по старинной Москве, встретил Бондарчука и затащил к себе слушать музыку. Сначала поставил для Сережи пластинку с записью Первого фортепьянного концерта Славы Овчинникова. Он творчества Славы не знал, а мы с Тарковским были прекрасно знакомы с этим молодым дарованием, ведь именно он написал музыку к «Иванову детству». Так что впервые сочинение будущего композитора «Войны и мира» Бондарчук услышал у меня. Еще в тот вечер слушали Эдит Пиаф. И еще была редчайшая пластинка: большая ектенья «Молимся за державу Российскую» в исполнении Шаляпина. У нас в стране найти ее было невозможно, ведь Шаляпин пел молитву за Россию, тогда это звучало революционно, с ума можно было сойти!
Примерно в то же время я снимался в кинопробах для «Войны и мира» и был убежден, что исполнителя роли Пьера Безухова лучше, чем я, Бондарчуку не найти. Сейчас-то ясно: никогда не сыграть мне Пьера так, как Сережа. Но тогда безапелляционно заявлял, что подхожу на роль идеально, что мой Пьер будет лучше, чем его. Я был толстым двадцатишестилетним парнем и считал, что очень похож на Пьера, на его словесный толстовский портрет. А Бондарчуку было уже чуть больше сорока — какой же из него Пьер? Герои романа — люди молодые. Он внимал моим доводам, смотрел в глаза и бурчал: «Ага. Угу. Да. Хорошо. А может, нет...» Вот и пойми его. Вообще трудно было понять, серьезно говорит или шутит, согласен с тобой или нет. Правда я тогда особо не стремился вникать, как он относится к моим суждениям — смотрел на него снизу вверх, с обожанием.
