Дед-футболист Аншель Зельманович был левшой и передал мне это по наследству. В первом классе учительница попыталась заставить писать правой рукой, но мама предупредила: «Еще раз об этом услышу — пеняйте на себя!» И меня оставили в покое.
Отец, узнав об очередной маминой битве, сокрушался:
— Вика, что ты делаешь?! Тебя ж посадят!
— Ну и что? — был ответ. — Отсижу. Где наша не пропадала...
Родители познакомились, когда папа первый раз ушел от Райкина. Он и Ильченко репетировали дебютный спектакль по Жванецкому и импровизировали, вставляя подслушанные в Одессе диалоги. Райкину «отсебятина» не понравилась. Остановив репетицию, худрук заявил:
— Это совсем не смешно!
Отец стал горячо возражать, на что Аркадий Исаакович отреагировал вопросом:
— Выходит, вы юмор понимаете лучше меня?!
— Выходит, так! — ответил отец и прямо на сцене написал заявление об увольнении, на котором Райкин тут же поставил автограф. Ошарашенные Ильченко и Жванецкий в защиту друга не успели слова сказать.
Быстро одумавшись, отец звонил Райкину, просился обратно, но Аркадий Исаакович был непреклонен. Пришлось возвращаться из Ленинграда в Одессу, где Роман Карцев поступил в только что созданный театр «Симфоджаз» — исполнял со сцены монологи Жванецкого. В коллективе были артисты разных жанров, в том числе кордебалет. Одну из танцовщиц Роман Андреевич «срисовал» сразу: высокая, стройная, с длинной косой и большими ясными глазами. Маме только исполнилось семнадцать, папе — двадцать семь. Разница в росте (теперь уже «в пользу» невесты) тоже была ощутимой: сто семьдесят сантиметров (на каблуках — сто восемьдесят) против жениховских ста шестидесяти. Ни то ни другое их не смущало — решили пожениться. Но тут восстала родня с обеих сторон. Близким Виктории не нравилось в ее избраннике все: от национальности и несерьезной профессии до неказистой внешности, а Кацы не хотели отдавать сына на сторону — «не то за русскую, не то за полячку».
Через полтора года после спора, обернувшегося папиным увольнением, под натиском Ильченко и Жванецкого, умолявших вернуть друга в театр, Райкин сменил гнев на милость и принял «блудного сына» обратно. Свадьбу родители справляли уже в Ленинграде, а в ЗАГС ехали на снятой за три рубля поливальной машине — других свободных авто на Невском не нашлось.
Не устаю удивляться, как эти два совершенно не похожих друг на друга человека — из разных социальных слоев (дед со стороны мамы был полковником), с разным образованием, интересами, бытовым укладом — смогли прожить вместе полвека. У отца, например, была усвоенная с детства «еврейская» привычка: каждое блюдо он ел из отдельной тарелки. Стоит на столе пять салатов — пять раз надо сменить посуду. По рассказам мамы, поначалу это ее бесило, но «потом привыкла и смирилась».
Готовить папа не умел совершенно, и когда однажды маме пришлось уехать на неделю к больной родственнице в Читу, мы все семь дней на завтрак, обед и ужин ели яичницу в его исполнении. Каждый раз блюдо оказывалось или подгоревшим, или пересоленным. Про папу-кулинара можно было снимать комедию.
Примерно так же, как готовил, он водил автомобиль. Первой машиной была «Ока», и когда мы отправлялись куда-то вместе, я от ужаса зажмуривался: отец перед маневром не смотрел в зеркала, мог развернуться через двойную сплошную, поворачивал под «кирпич» — в общем, вел себя так, будто один на дороге. Правил не знал совершенно, но хмурился, когда я подкалывал: «Скажи честно, ты права купил или ГАИ в знак уважения к таланту подарила? Не дай бог столкнешься с мощным джипом — твою кроху расплющит как консервную банку!»
