В провинциальный театр по распределению не уехала лишь потому, что начала сниматься в «Онегине». Процесс затянулся: нужно было выучить фонограмму и точно попадать в артикуляцию певцов, которые выводили арии за кадром. Работа оказалась долгой и кропотливой. Снималась в Ленинграде целый год. Вернувшись в Москву, начала показываться в театры. Работы по договору тогда не существовало, актера могли взять только в штат. Уволить его потом было практически невозможно, поэтому режиссеры проявляли осторожность.
Родители никогда не оказывали мне протекции, но тут решили помочь — договорились о прослушивании в Театре Моссовета. Главному режиссеру Юрию Завадскому лень было на меня смотреть, предложили порепетировать с его ассистентом роль Софьи в «Недоросле» и сыграть на выезде в каком-то столичном ДК. Волновалась так, что сыграла скучно, текст произносила тихим голосом — в общем, провалилась с треском. Меня турнули со словами «Девочка никакая, беспомощная, взять ее не можем, даже не пытайтесь звонить Завадскому». Мама чуть не плакала: «Как они могли так сказать про мою Светочку?!»
Год промаялась без работы. Постоянно ходила на кинопробы, но ролей не получала. Для актера это сплошные страдания, казалось, жизнь кончена, без любимой профессии мне нечего делать на этом свете. Но, как говорил мой Саша, случай решает все. Однажды позвонил мальчик с параллельного курса, сообщил, что записался на показ в Театр Маяковского к Охлопкову, попросил подыграть. В результате Охлопков взял меня, а не его. Играли ни много ни мало «Укрощение строптивой» Шекспира. Причем я была еще очень толстой, во мне не просматривалось ни капли сексуальности, победоносной женской манкости Катарины. В партнере моем сексуальности Петруччо тоже не ночевало — худенький, сгорбленный, с редкой шевелюрой. Все прочили ему карьеру, когда состарится и станет играть характерных персонажей. Выбрать такие роли для показа — хуже не придумаешь. К тому же я надела юбку в пол, что внешне делало меня бабой на самовар, а он — коротенькие бархатные штанишки, невыгодно открывавшие кривые ножки.
Два идиота пришли и стали выдавать текст. Получилась пародия, Охлопков и весь художественный совет хохотали в голос. Но Николай Павлович разглядел во мне комедийную актрису. «Возьму, — пообещал, — если сможешь растрогаться, расплакаться». Во второй раз пришла одна, выучила монолог из «Неточки Незвановой» Достоевского. Едва начала произносить текст, слезы потекли рекой. Охлопков сказал: «Успокойся, иди в кадры, оформляй документы».
Я еще не знала, что в тот же день в Театр Маяковского поступил и мой будущий муж. Лазарев тоже пришел подыграть сокурснице, не собирался задерживаться в Москве. Он петербуржец, родители и брат оставались в Ленинграде. В столице жил в общежитии, всегда полуголодный, денег хронически не хватало. Но соседями по комнате оказались Евгений Урбанский и Анатолий Ромашин — они друг друга очень поддерживали. С Сашей получилось точно так же, как со мной: Охлопков сказал, что его берет, а девочку — нет. Только Лазареву он дополнительных экзаменов не устраивал. В тот день в труппу приняли пятерых: Толю Ромашина, Светлану Мизери, которая перешла из «Современника», Игоря Шувалова, меня и Сашу. Театру требовалась молодая кровь, чтобы оживить старые спектакли: Самойлов, Ханов, Толмазов, Карпова, Вера Орлова переросли своих героев.
Охлопков оказался потрясающим. Может потому, что у него не было детей, или оттого, что жизнь уже катилась с горки, но он нас очень любил. Провели рядом с ним семь счастливых лет, точнее пять — два года Николай Павлович тяжело болел и вскоре умер... Он любил и своих «стариков», Верочку Орлову называл не иначе как «наша звездочка», но театр перестраивал под молодежь, просил драматургов предлагать пьесы про молодых героев.
Сколько мы выпустили спектаклей! За семь лет при Охлопкове я сыграла двадцать три роли! И эпизоды, и главные. Работали бесконечно много, но отдыхать не хотели. Вторник был выходным, и все не сговариваясь молили: побыстрее бы закончился! Вскоре к нам присоединился недавно ушедший Игорь Охлупин, через год приехал из Риги Женя Лазарев. Труппу не раздирали распри, интриги. Некогда было этим заниматься, трудились в поте лица. Может, иной раз чуть-чуть друг другу завидовали, но такая уж у нас профессия — конкурентная, ранимая.
