Сашу преследовали, это было тяжело, мучительно. Дамы звонили по ночам, будили. Мобильных еще не изобрели, а домашний выключить не могли: у меня пожилые родители, у Саши в Питере мама. Мало ли что? Некоторые действовали ужасно, разбивали машину.
Мелодраму «Еще раз про любовь» я впервые увидела на премьере в Доме кино. Красавец-физик Электрон Евдокимов говорил о любви к стюардессе Наташе. Делал это так, как никто до него в советском кино. В его словах, взгляде сквозило столько нежности, желания, влечения, герои так наслаждались друг другом, что невозможно было оторвать от них глаз. Но я не смогла восхититься потрясающей актерской игрой, невероятной харизмой моего мужа Александра Лазарева и его партнерши Татьяны Дорониной. Заревновала. Неужели это только актерский талант заставляет зал переживать за героев и до последней секунды надеяться на счастливый финал их романа?
Экран погас, спустились в фойе — там к Саше выстроилась очередь из тех, кто хотел поздравить. Коллеги подходили, произносили приятные слова. Одна я не могла порадоваться за мужа. Когда шли домой, сказала: «Сашка, один раз посмотрела твой фильм, больше никогда этого делать не буду!» И долго держала слово.
Но время шло, картину часто повторяли по телевидению. Саша звал: «Светка, опять «Еще раз про любовь» показывают. Может, вместе посмотрим?» Однажды уговорил. И я наконец оценила и его взгляд, излучавший свет, и интонации, и неповторимую манеру игры, и диалоги с Таней. Герои в кино тогда вообще так не разговаривали. Потом неоднократно пересматривали фильм, Саша его любил, они с Дорониной очень в него вложились. Картина стала успешной в первую очередь благодаря их потрясающей актерской работе.
С Сашей мы познакомились в Театре Маяковского — в один и тот же день пришли на прослушивание и были приняты в труппу. Я и сегодня в ней состою.
Никогда не видела себя в другой профессии, с детства любила что-то изображать, играть, показывать. Впервые актерские задатки проявились во втором классе. Жили мы в коммуналке на Плющихе. Однажды услышала, как соседка говорит бабушке на кухне: «Вот достала каустик, страшная отрава, надо спрятать бутылку от детей». Детей в квартире было двое: я и мой брат Коля. Информация прочно засела в голове. Пошла в школу, прозвенел звонок, все направились в класс, а я улеглась у порога и пролежала в пустом коридоре неподвижно все сорок пять минут, пока шел урок. Представляете, какое недюжинное терпение проявила в столь юном возрасте? Одноклассники выскочили на перемену, увидели меня:
— Ой, что это со Светой Немоляевой?
— Умираю... — прошептала тихим голосом.
— Что случилось?
— Выпила каустик.
Само собой разумеется, никакого каустика я не пила, просто сочинила пьесу и убедительно сыграла в ней главную роль. Насладиться лаврами не успела, меня сгребли в охапку, отнесли в медпункт и заставили выпить восемь чашек воды, чтобы промыть желудок. Вот уж когда по-настоящему поплохело! Но от актерства не отвратило.
Я продолжала играть — залезала в шкафы и сидела там притаившись, пока меня не находили взрослые. Недаром про актеров говорят, что они и в жизни почти не выходят из образа. Поэтому к окончанию школы мучительный выбор — кем стать? — передо мной не стоял. Хотя папа мечтал, чтобы попробовала себя в профессии художника. Девочкой рисовала упорно и самозабвенно, кроме того, вырезала из плотной бумаги кукол, а потом наряжала их в роскошные бумажные костюмы и платья. Отец постоянно точил мне карандаши — вытисненные на них имена звучали романтично: Сакко и Ванцетти. Я не знала, что они означают, но это завораживало. Однажды папа показал мои рисунки кому-то из Кукрыниксов, с которыми приятельствовал, и меня похвалили, сказали добрые слова. Отец обрадовался, поинтересовался: «Светла-а-аночка (так смешно, растягивая буквы, он ко мне обращался), если захочешь, можно пойти в художественное училище». Но я мечтала стать артисткой.
Да и как иначе при таких родителях?! Папа Владимир Викторович Немоляев — кинорежиссер на «Мосфильме», мама Валентина Львовна Ладыгина — звукооператор. Круг их знакомств был обширнейшим, изумительным, потрясающим! Отец знал всех, и все знали его. Мы с братом росли в киношной среде, в мире, который был для других недоступен. Чувствовали себя очень счастливыми, хотя детские годы пришлись на войну.
