У меня сразу же отобрали телефон и компьютер. Я не мог даже никому позвонить. Когда обыск закончился, в приказном порядке велели одеваться. Я пытался понять причину столь яростной активности и прихода ко мне спустя аж три месяца после случившегося: «Если я в чем-то, по-вашему, виноват, предъявите обвинение». Но они настойчиво повторяли, что у них приказ. Так меня, лишив связи и не предъявив обвинения, усадили в машину и увезли...
В отделении находился до поздней ночи. Не давали ни есть, ни пить. Начался многочасовой допрос. На меня сразу же стали давить. В какой форме это происходило, не хочу вспоминать, одно скажу: это были непростые часы. Меня убеждали дать показания против Николая Цискаридзе. Но я не стал клеветать на коллегу, даже чтобы спасти собственную шкуру.
В следственном изоляторе продержали одиннадцать дней. Первое время у меня не было адвоката. Надеяться было не на кого — фактически я был предоставлен самому себе. Понимаю, задача стояла простая: психологически сломать задержанного.
Только на пятый день смог передать близким и друзьям записку: «Ничему не верьте!» Чтобы нанять адвоката, средств у меня не было, у родителей-пенсионеров тоже. Так что собирали деньги артисты и работники Большого театра.
— А как родители восприняли ваш арест?
— Тяжело. Очень за близких переживал: кроме меня у родителей еще две дочки. Я самый младший — единственный кормилец в семье. У мамы сахарный диабет, она инвалид второй группы, ей нельзя волноваться. Но они молодцы, держались.
Мама родила меня в сорок два года, так что я поздний ребенок. Она как артистка балета была уже на пенсии. Павлом меня назвали в честь дедушки, папиного отца — военного летчика. А мой прадедушка со стороны мамы был священником.
Только через две недели после ареста наконец разрешили свидание с родителями. Мы сидели друг против друга, разделенные двумя толстыми стеклами и решетками, с телефонными трубками в руках. Видел, что мама едва сдерживает слезы, а папа с трудом даже старается улыбаться, хотя это непросто в таких условиях. Но мы шутили, подбадривали друг друга как могли. Старались скрыть волнение. Я знаю, что мои родители ни секунды не сомневались в моей невиновности. Как, впрочем, друзья и коллеги.
Спасибо всем, кто поддерживал в трудную минуту не только меня, но и моих родителей. Удивительно, пока сидел в тюрьме, обзавелся массой новых друзей, которые писали мне письма. Они помогли пережить это непростое время.
— Что происходило тогда в театре?
— Седьмого марта, через два дня после моего ареста, состоялось собрание. На сцену созвали всю труппу — кроме балетных были артисты оперы и оркестра. На встречу пришли представители следствия и адвокат Филина. Было сказано, что дело раскрыто, Дмитриченко виновен. Труппа возмутилась: «Как можно обвинять человека, ведь еще идет расследование?!»
Цель собрания была ясна: настроить всех против меня. Но артисты, с которыми бок о бок проработал одиннадцать лет, прекрасно знали, какой я на самом деле. Ими было трудно манипулировать. Коллеги за меня боролись, несмотря на то что на них оказывалось давление. Все артисты театра сплотились и выступили единым фронтом в мою защиту. Сразу же после собрания триста коллег, в том числе и Николай Цискаридзе, подписали открытое письмо. В нем говорилось, что существует презумпция невиновности и нельзя обвинять человека до суда, тем более использовать СМИ в грязной информационной войне.
