— А вот интересно, пыталась ли Римма Федоровна соревноваться с Евгением Евтушенко лаврами поэта-песенника? Ведь народную славу ей принесли именно песни...
— Конечно, Римме было свойственно соревновательство — и в поэзии, и в песенной популярности. Казакова — дитя эстрады, для нее признание-непризнание поэта часто связывалось с эстрадным успехом, хотя Римма и считала, что не она живет на эстраде, а эстрада живет в ней. Честно говоря, разницы я не чувствую. В беседе с Ниной Красновой говорит: «Я спрашивала себя, почему, скажем, Юлия Друнина — такая заслуженная, такая замечательная поэтесса, а Вознесенский, тогда еще молодой, читает стихи с гораздо большим успехом, чем она, и пользуется у людей большим интересом?.. Андрей Вознесенский к тому же всегда интересовался молодыми поэтами...»
Особое отношение у нее было к Роберту Рождественскому. Она его выделяла из звездной когорты: «Самым по-человечески лучшим был, наверное, Роберт Рождественский... Очень добро и щедро он как бы пунктиром прочертил мне тот путь, которым надо идти поэту...» И тут же — сравнение его с Евтушенко, явно не в пользу второго: «А Евтушенко никого не видит вокруг, кроме себя, да и он уехал в Америку...» Но главная обида — он издал антологию «Строфы века», в которой написал, предваряя ее подборку: «Жизнь ее напоминала гонку сразу за несколькими лидерами из ее поколения, и Казакова продвигалась в разреженном пространстве, прорубленном их телами, иногда подтягиваясь передним колесом до их заднего».
Конечно, оскорбилась. Но вскоре при ближайшем совместном выступлении в ЦДЛ она первой подошла к нему и протянула руку. Безоговорочно считала Евтушенко лидером поколения.
До последнего дня честно пыталась определить свое место в ряду поэтов-шестидесятников. И хотя оно, сугубо казаковское, давно было ею завоевано, все же подспудно, глубоко внутри чувствовала себя как бы на обочине. Даже несмотря на то, что ее вечера всегда проходили при аншлаге, Казакову узнавали на улице, подходили в метро. Однажды поэтесса Галина Нерпина рассказала мне, как Римма остановилась в подземном переходе у киоска, где продавались блузки. И произошел такой диалог.
— Ой, мне ваше лицо так знакомо! Вы актриса? — спрашивает продавщица.
Римма, не отрываясь от просмотра блузок:
— Нет.
— Ну надо же! А кто вы?
— Поэт.
Продавщица, ахнув:
— Ахматова!!!
Писать песни Римма серьезно решила в начале восьмидесятых. Как-то пожаловалась, что поэты-песенники — особая каста: в их ряды не пробиться. Но она пробьется. Я и не сомневалась, помнила ее давние строки, обращенные к неверному дальневосточному морскому летчику: «Поудивляйся: «Пробивная баба!» / О, я пробьюсь! До самого Генштаба! / Но ты прощай. Прощай, мой лейтенант!»
Делилась соображениями: «Если песня поется и ее принимают слушатели, то гонорар за нее может быть очень приличным. Например, за песню «Ненаглядный мой», которая звучала в конце шестидесятых — начале семидесятых, я получала по четыреста рублей каждый месяц. На эти деньги можно было жить безбедно...» Для сравнения: оклад союзного министра в ту пору составлял пятьсот рублей. И кстати, я долгое время думала, что стихотворение, ставшее благодаря Пахмутовой песней «Ненаглядный мой», — о Риммином первом муже Георгии Радове. Оказалось, совсем о другом человеке, в которого она безнадежно влюбилась во время писательской командировки на Кубу.
