Родители подобрали дочери имя в духе времени — Рэмо (Революция, Электрификация, Мировой Октябрь). Вокруг росли детишки с именами Мэлор (Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция), Электрон, Энергия, Владлен, Октябрина, Ким (Коммунистический интернационал молодежи)... Встречались даже Даздрасмыгды (Да здравствует смычка города и деревни), Даздрапермы (Да здравствует Первое мая), Лапанальды (Лагерь папанинцев на льдине)... Когда отец перед уходом на фронт осенью 1941 года налил себе прощальный стакан водки и у него по щекам покатились слезы, девятилетняя Рэмо спросила, почему он плачет. Отец ответил с белорусским акцентом: «Жалко мне вас, дети, если немцы придуть, они, гады, вас убьють — вы ведь у меня явреи!»
Рэмо стала Риммой перед окончанием истфака Ленинградского университета. Смена имени в советскую эпоху была делом чрезвычайно трудным, потому переименование произошло не с первой попытки — поначалу в ЗАГСе строго пристыдили заявительницу за отсутствие патриотизма. Убедила сотрудников, что ее имя звучит как ВЛКСМ или КПСС и с таким именем заходить в школьный класс значило вызывать бурю насмешек, — выпускников гуманитарных факультетов зачастую направляли учительствовать в школы.
После окончания ЛГУ добровольно ринулась на Дальний Восток, прихватив с собой привезенный для нее отцом с фронта маленький итальянский аккордеон «Тенора» — она увлеченно играла на нем, неплохо пела, знала множество песен, особенно военных. Да и сама уже тогда кое-что сочиняла.
Рассказывала: откровенно написала отцу о своих дальневосточных самостоятельных буднях и праздниках. В ответ получила: «Дочка, я думал, что ты стала серьезным человеком, вступила в партию, а ты пишешь, что выкрасила волосы хной и ходишь на танцы с этими паразитами офицерами. Я их знаю. И поэтому не советую тебе водиться с ними. Жалко, что ты идешь не вперед, а назад. Твой папа Федор Казаков».
— Татьяна, а как вы познакомились с Казаковой?
— Поэты знакомятся друг с другом чаще всего стихами. В начале шестидесятых воздух был насыщен рифмами и ритмами поэзии до такой степени, что каждый номер журнала «Юность» становился событием, тоненькие поэтические сборники молодых поэтов сметались с книжных прилавков в мгновение ока. Для многих из нас паролем для знакомства становились строки Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной, Слуцкого, Светлова, Окуджавы, Казаковой... Ее прорыв в поэзию шестидесятых был стремителен и бесстрашен: Ленинград — Дальний Восток — Москва. Словно острием стрелы пробили ее строки пространства страны с запада на восток и с востока на запад. «Мы молоды, мы будем вечно молодо / смотреться в реки, в книги, в зеркала» — этот девиз первого послесталинского поколения молодых поэтов звучал в переполненных студенческих и рабочих общежитиях, со сцен Домов культуры и с эстрадных площадок, собиравших тысячные аудитории. Транспаранты со строчками ее стихов — свидетельствую — висели в клубах, библиотеках, в фойе кинотеатров: «Тайга строга. / В тайге не плачут...», «Я знаю это побережье. / Мне выпала такая честь...»
Впервые я услышала Римму в Политехническом, на том самом вечере, который вскоре стал частью знакового фильма Хуциева «Застава Ильича» (в прокате после цензурного запрета название было изменено на «Мне двадцать лет»). Именно там она читала «Мы молоды. У нас чулки со штопками...». А познакомились мы на одном из вечеров молодых поэтов в Большом зале ЦДЛ, кажется в 1962-м, куда она заглянула из любопытства. Мое выступление предварял Михаил Аркадьевич Светлов. После вечера Римма окликнула меня и протянула листок с отпечатанным на портативной машинке и подправленным от руки текстом: «Голос Тани Кузовлевой — голос горлинки... В нем гортанность гор и равнинность России, смелость и нежность...», ну и так далее — это была ее благородная попытка откликнуться на мои первые опыты. Храню этот листок.
