Я действительно с интересом прочитала «Великий последний...», хотя не со всем в нем — особенно ближе к концу — была согласна с автором. К тому же какие-то строки или абзацы явно выпали из текста. Так и оказалось, но, по словам автора, никто до меня, кроме него самого, не заметил этого. Очевидно, благодаря моей внимательности мне был подписан титульный лист книги — в том многозначительном смысле, что никакой шанс не будет для меня последним... В Союз писателей Москвы Михаил Веллер* так и не вступил.
А Римма, выкладываясь на работе, пытаясь решить неразрешимые вопросы, сражалась за нормальное помещение для СПМ. Теперь в конце рабочего дня, в отличие от «застойного» секретарства в СП СССР, она добиралась домой не на служебной черной «Волге», а на обычном транспорте, измотанная и издерганная. Чтобы как-то отвлечься и расслабиться, наливала себе рюмку любимого коньяка «Хеннесси» и углублялась в сериалы («Нет личной жизни. / Вкус потеряла / к цели движенья. / Нет личной жизни! / Смотрю сериалы... / Жду продолженья»). Но при этом никогда не переставала читать дома рукописи молодых авторов, поэтические книги друзей и просто коллег, отзываться устно и письменно на их публикации. Откуда брала силы?
— Но до сериалов был еще и второй муж, романы в конце концов, другая жизнь...
— Недавно я нашла старое письмо Риммы, написанное нам с мужем на нескольких блокнотных листках: «...Мать завтра кладут (периодически Софью Александровну Римма клала на месяц в неврологическое отделение какой-либо больницы по поводу старческой немощи — тут и далее в скобках курсивом даны мои пояснения. — Т. К.). Она сказала: «Скорей бы вы сдали меня в интернат». Тетка сказала: «Бедная, у нее нет дома» <...> Потом все утихомирилось, но в остальное время я все доказывала, что я хорошая и все, что могу, делаю для мамы. «Да, — сказала тетка, — но судьба ее ужасна». Это оспаривать я не могла, и все мы убито замолчали. Потом я говорила с Валерой (Валерий Заев, великолепный специалист по челюстно-лицевой хирургии — в то время второй муж Риммы). <...> Он завтра везет мать (Риммину) в больницу, нервничает: «Ничего не подготовила...» Когда было? <...> Сказал, что страдает, что обидел меня. <...> И что я должна спокойно работать, что причин у меня для расстройства нет. <...> мне его жалко даже стало. На черта ему вся эта возня с моей семейкой. Но на душе у меня лучше. Без него хоть подыхай. Значит, не все потеряно. Нет, сестра, кстати, вела себя понимающе. И тетка очень несчастна, у нее на руках — безногий инвалид.
Простим всех!
Моих проблем им не понять (далее листок истерт на сгибе, неразборчиво) <...> должна щадить Улю, а не эксплуатировать ее на износ для мамы родной. Им не понять, что мать слаба, но жестока неоправданно и как вполне здоровый человек с садистскими наклонностями.
Вместе с тем, конечно, легко впасть в печаль и уныние, обвинить черт знает в чем меня, если к идее помещения матери в пансионат отнестись формально. Выходит все же, что я выпихиваю ее из дома. (Риммина мама до последних дней жила с ней.) Ай, ладно. А Валере вы должны сказать, что он для меня — один свет в окошке, ни на кого его менять я не могу и не хочу, а его поведение (внезапные исчезновения) меня дезориентирует, делает несчастной, заставляет недоумевать. Мы же не кавалер и барышня, которые не могут договориться...
