Ему потом долго мумие прикладывали.
И тут я взбунтовался. Бить своих — это не по-товарищески. Все, нашей дружбе конец! Даже на собрании выступил с гневным осуждением бывшего друга. Встал и, играя желваками, как коммунист Урбанский, сказал: «Если Машков будет здесь учиться, я оставляю этот вуз!» Помню, как ходил к Лазареву-старшему и Немоляевой, они горячо меня благодарили: «Спасибо, что за сына вступился». После этой драки Вову отчислили с курса.
На следующий день после собрания я пошел к Машкову. Естественно, я хотел выгнать его из квартиры. Но его там не было, он явно не ночевал дома, от меня, видимо, прятался. На столе лежал какой-то портфель, а в нем — кирпич. «Он что, к баррикадам готовится?» — удивился я. (Как потом выяснилось, этот портфель с кирпичом ему прислали однокурсники.)
Утром у нас был урок физкультуры на стадионе «Динамо».
Гляжу, Машков как ни в чем не бывало стоит в строю. «Как ты после всего этого можешь тут находиться!» — возмутился я. Он посмотрел на меня так, словно какая-то мошка пролетела. И вот тогда я ударил. Совсем как он, не раздумывая. Не помню, куда попал, но Вова отлетел. Затем он мгновенно вскочил, встал в стойку, и понеслась драка. Меня поразило, что он совершенно не испугался. Машков дрался как лев, но одолеть меня не мог, ведь все-таки мы в разных весовых категориях. Кулачищи у меня были будь здоров! Слава богу, милиция вовремя нас разняла, а то бы ему конец пришел. А конец, получается, пришел нашей дружбе…
И если поначалу однокурсники были настроены против него, все ко мне подходили после собрания и одобрительно хлопали по плечу: «Правильно, Санек!
Хорошо сказал», то потом, когда Машкова выгнали, все вдруг всполошились: «Да кто ты такой, чтобы решать судьбу талантливого артиста?!» Все напали на меня, будто это я, а не деканат, выгнал Машкова. И я стал на курсе изгоем.
Чувствуя свою вину, пошел в мастерскую при МХАТе, где Машков красил декорации, и попросил у него прощения: «Я был не прав… Сделаю все, чтобы тебя восстановили». Не знаю, может, в душе он меня так и не простил. Но мы с ним тогда посидели в кафе, поговорили по душам. Все было как-то по-человечески…
И я пошел просить за Машкова к нашему педагогу Ивану Михайловичу Тарханову. Он отказал. Я даже к Табакову подошел, мол, обратите внимание на талантливого человека.
Но тот тоже лишь пожал плечами...
Честно скажу, Машков — настоящий герой! Мне кажется, я бы на его месте сломался, а он не только выжил, но и снова поступил в Школу-студию МХАТ. Красил декорации в театральной мастерской, что ел — непонятно, где жил — неизвестно. На следующий год экзамены принимал Олег Павлович Табаков. Машков прочитал отрывок из Андреева «Иуда Искариот». Да так, что у всех челюсть отвалилась. А у Табакова чутье на таланты, вот он его и взял к себе на курс.
И получилось, что мы все невольно устроили его судьбу. Именно у Табакова талант Машкова раскрылся и засверкал. Он поставил великолепный спектакль «Бумбараш», на который бегала вся Москва. Где-то я прочитал, как Табаков однажды сказал о своем любимом ученике: «За его крутизной прячется скрытая нежность».
Это истинная правда...
Теперь Вова загорелый, с голливудской улыбкой парень. Да и «банки» мускулов себе накачал — будь здоров!
Мне кажется, уроки Машкова не прошли для меня даром. На втором курсе мне доверили сыграть Лебядкина в «Бесах». Роль получилась, мне даже передали слова Олега Ефремова, который, роняя пепел на пиджак, глубокомысленно произнес: «Да… Это ко мне!» После одобрительного отзыва Ефремова мне дали главную роль в «Детях Ванюшина», но она, к сожалению, никак у меня не получалась. И я, помня, как это делал Машков, ходил к старообрядцам, чтобы погрузиться в роль… После окончания училища я один из всего курса поступил в театр.
На одном из просмотров меня заметил Александр Пороховщиков, и благодаря его рекомендации меня приняли в Пушкинский театр. Театр меня поразил: народные на народном! Вера Алентова, Пороховщиков, Викландт. Я долго смущался и привыкал к такому обществу. А потом как понеслось!
Началось с того, что меня подселили в гримерку к Василию Фунтикову, Вадиму Ледогорову и Андрею Ташкову. С Фунтиковым нас роднило то, что в «Аленьком цветочке» я играл Чудище, а он — Бабу-Ягу. Утро в нашей гримерке начиналось с вопроса: «У тебя есть что-нибудь?» — «А у тебя?»
А гастроли — это был просто кошмар! Я никогда так не пил, как пил в этом театре. Однажды в Днепропетровске сидим вчетвером в номере. Ни копейки денег.
