— Я вспоминаю о тех временах лишь тогда, когда об этом спрашивают журналисты. И чтобы реже спрашивали, даже написал несколько повестей о том времени... Хотя сегодня мне уже кажется, что гонения эти были весьма нестрашными. Я же не сидел в тюрьме! Все было похоже на запрет на работу или что-то в этом роде. Да, это было неприятно. Мое состояние тех лет — угнетенное, временами даже испуганное — я выразил в повести «Чернов», а потом и в фильме, снятом по этой повести. После чего я это прошлое из себя изъял. Сейчас я не вспоминаю о том времени и уж никак не живу этим! Теперь меня волнуют совсем другие проблемы. А что было тогда... Давно это уже было. В другом городе, в иной стране. Да и в другой жизни.
Мы привыкли тогда много шутить между собой. Помню, как перед моей поездкой в Чехословакию в 1968 году Зиновий Ефимович Гердт напутствовал меня словами «Прощайте, Сережа! Ведите себя там хорошо, все время напоминайте себе, что вы находитесь за границей! И не продавайте Родину дешево!» (Смеется.) И, рассказывая теперь об этом, я храню память об остроумии Зямы. Такие у нас были шутки! Или, может быть, вам представляется, что люди в то время боялись рот открыть или ходили так вот, как описано у Оруэлла? Но так вовсе не было. Люди и тогда шутили, и рассказывали друг другу политические анекдоты. Да, иногда имели из-за этого неприятности. Но чаще всего не имели их. За анекдоты ведь сажали в 30-е годы, а в 60-е только вызывали в соответствующие инстанции. Поэтому и было много юмора в нашей жизни, поэтому и блистал у нас Зиновий Ефимович Гердт.
— Но когда после той поездки, которая случилась накануне ввода советских танков в Прагу, вас вызвали в КГБ — было ведь не до шуток?
— Вызвали и сообщили, что такого актера, как Сергей Юрский, больше не существует. Потому что он, по мнению властей, «дискредитировал высокое звание советского человека». Поступил приказ сверху, и передо мной мгновенно закрылись все двери на «Ленфильме», радио, телевидении. Мне тогда пришлось уйти из БДТ. Меня вынудили уехать из Питера в Москву. Но и здесь не взяли во МХАТ, а потом и в «Ленком»... Да и в Театр имени Моссовета приняли с жутким скрипом.
— Вы как-то признались, что в то время утешали себя фразой «Во всех случаях не надо отчаиваться!»
— Про свое отчаяние и все его фазы я откровенно написал в своей книжке «Жест», в которой есть целый цикл «Ритмы отчаяния»... Действительно, мой период отчаяния, захватив начало перестройки, продолжался довольно долго. И я очень трудно выходил из него. Сказалось какое-то мое неумение совершать полнокровный обмен веществ с реальным миром, что ли. Было даже ощущение, что раз так, я не вправе жить дальше... Все эти вещи ужасные были порождены не только тем, что мне не давали играть. Тому виной была в том числе и Прага, где я много нехорошего увидел... Но теперь каким-то образом я компенсирую все увиденное мной в своей игре. Вот мы сейчас играем на сцене МХАТа чешскую пьесу Павла Когоута о шестидесятниках и о том времени. И я играю человека моего нынешнего возраста, который, пережив все эти 40 лет, в конце концов оказался просто нулем. Сама пьеса так и называется — «Нули».
