Будто это было вчера, помню нашу с Крючковым поездку к моим родным. Они жили в Вязьме. Мама рассудила мудро: «Вряд ли у Лиды это был единственный шанс выйти замуж. Значит, ее избранник хороший человек. Дочка людей распознавать умеет». Брат будущему родству обрадовался, поскольку Крючков много лет был его кумиром. А вот средняя сестра заявила: «Я только что посмотрела картину «Суд». Этот Крючков совсем старый. Даже для своих пятидесяти. А Лиде всего тридцать. Что хотите со мной делайте, но я, когда они приедут, уйду. Не пара он нашей Лидке!» Сказать сказала, однако осталась дома. К концу вечера вся родня Крючкова обожала...
С моей мамой Екатериной Ивановной у Николая Афанасьевича завязалась такая дружба, что встречаясь, они могли разговаривать часами. А как мама смеялась над рассказами Крючкова! Мне кажется, даже будучи девчонкой, она так не хохотала.
«Я почему такой крепкий да жизнестойкий? — шутил муж. — Потому что семимесячным родился, да к тому же в погребе! Маманя за квашеной капустой полезла, там у нее все и началось. Среди кадок с соленьями разрешилась. Выхаживала меня Олимпиада Федоровна изо всех сил, но голову я все равно до года не держал. А как научился, обнаружилось, что шея у меня кособокая. Уже в кино снимался, когда к профессорам обратиться сподобился:
— Сделайте, ученые, что-нибудь!
А они в ответ:
— Операцию делать бессмысленно. Займитесь-ка спортом.
Послушался совета — и вот результат: смотрю прямо и только вперед!»
На самом деле веселого в детстве Крючкова было мало. «Отец с фронта вернулся израненным, однако устроился на «Трехгорку» грузчиком — таскал огромные, до полутора центнеров тюки, — вспоминал Николай Афанасьевич. — Но вскоре заболел туберкулезом, видимо, застудился в окопах... Маманя настояла, чтобы семья перебралась в деревню: дескать, там свежий воздух, без которого отцу не поправиться. Сама осталась на фабрике, чтобы зарабатывать всем на пропитание, а я, брат Петр и отец отправились в деревню Ермолино ставить избу. Через месяц-полтора там начался тиф. У отца сил бороться с болезнью не было — он сгорел за несколько дней. Если бы не мать, мы с братом отправились бы вслед за ним. Получив весть о случившейся беде, она каким-то чудом в тот же день добралась до деревни. Когда маманя рассказывала, как стояла на коленях, умоляя пропустить в вагон больных ребятишек, я всегда плакал. Тифозных сажать в поезд категорически запрещалось, но ей, видимо, отказать было невозможно... Нас пустили в товарный вагон, постелив на дощатый пол солому. Домой меня и брата мама привезла полуживыми, и один Бог знает, как ей удалось нас выходить: в голодной Москве не то что лекарств, даже хлеба было не достать. Помогали, отдавая последнее, соседи: кто-то приносил стакан молока, кто-то краюху хлеба. Буду благодарен этим людям до последней минуты...»
