Она отвечала своим шутливым тоном:
— Не надо, не надо... Очень даже хорошо и одной, за телевизором.
Когда в мир иной ушел Иван Александрович, отец Ульяновой, а мать стала болеть, Инна решила, что надо переезжать в родительскую квартиру. Анне Николаевне требовался уход, да и условия в министерской «двушке» были лучше — большая лоджия, огромная кухня... Свою квартиру Ульянова решила продать. Но в этом плане Инна была страшно ленивой и непрактичной. Тогда-то в ее жизни и появилась юристка Марина Моматюк, готовая заниматься всеми «неинтересными и утомительными» для Инны делами вообще и продажей квартиры в частности. Они очень быстро подружились. Я думал было выкупить Иннину квартиру, но она не захотела «впутывать в сделку друзей». Зато новой приятельнице пошла на все уступки: сначала прописала в этой квартире мать юристки, а позже и продала ей эту квартиру за условную сумму.
Забегая вперед, скажу: Ульянова все свое имущество, включая родительскую квартиру, завещала этой подруге. После ухода Инны было много пересудов и судов в переносном и прямом смысле. За квартиру Ульяновых с Моматюк боролись жена брата Ивана Александровича и его племянница, я за этими процессами не следил. Анна Николаевна пережила дочь, но на тот скорбный момент по состоянию здоровья находилась на постоянном проживании в пансионате. Туда ее определила сама Инна, потому что мать в последние годы нельзя было оставлять одну, а у Ульяновой часто были гастроли.
В последний год своей жизни Инна пропала. Обычно не было дня, чтобы мы не созванивались, а тут Ульянова практически перестала звонить и не выходила на связь. Но если вдруг звонила, то речь ее была немного заторможенной, язык слегка заплетался — я, конечно, понимал, в чем дело. Говорила она обычно следующее: «Я сейчас уезжаю в Минск на съемки, вернусь через месяц, и тогда наконец свидимся». До поры до времени истории с отъездом на съемки звучали для меня более-менее правдоподобно, потому что две свои последние значительные роли Ульянова сыграла в картинах Дмитрия Астрахана «Леди на день» и «Тартарен из Тараскона», которые снимались именно в Минске. Но такими разговорами она кормила меня почти год, и в конце концов я не выдержал. У меня как раз вышла книга, и я хотел ее Иннуле презентовать. Мой издатель жил недалеко от Ульяновой, и однажды, выйдя от него, я позвонил подруге:
— Инесса, что же это такое? Я целый год тебя не видел!
Она сказала:
— Ну хорошо, заходи.
Привычно поднялся на второй этаж, открылась дверь квартиры и... Я не узнал Инну. Обычно у нее всегда полыхал румянец на щеках, лицо было гладким, ухоженным, а каштановые волосы аккуратно собраны. Тут же вместо знакомого лица я увидел как будто загрунтованный холст цвета извести, испещренный глубокими морщинами. Мне стало не по себе. Инна попыталась сымитировать свой привычный беззаботный тон: «А я тебе тут «свежачок» приготовила», — и даже не пригласив меня в квартиру, вручила что-то завернутое в бумагу. В ответ я подарил ей свою книгу и потрясенный видом подруги, поспешил удалиться. Вышел на улицу, кружилась голова, шел не видя дороги и взмолился: «Господи, возьми у меня год жизни, только сделай так, чтобы она выздоровела». В этих мыслях совсем забыл про «свежачок», лишь дома обнаружил, что в свертке была какая-то рыба, которая протекла и залила мою рукопись — я же шел от издателя... Это была наша последняя встреча.
