Прощаясь со мной, Проклова попросила: «Знаешь, я уезжаю, не хочу, чтобы уборщицы в моем номере ковырялись. Возьми мой ключ себе, пока я в отъезде». И протянула ключ, словно дала понять: я ее друг, она мне доверяет. Вот он, тот самый символический ключ к моему сердцу. До ее приезда я носил его с собой...
Когда Лена вернулась в Симферополь, назначили нашу первую совместную съемку. Помню, как накануне долго не мог заснуть от волнения: познакомиться мало, надо войти в состояние близости с партнершей.
Если честно, готовясь к роли, я думал, что поведу себя как серьезный профессиональный артист, когда выходишь на площадку, играешь любовь, затем камера выключается, а с ней выключаются все чувства. Сбрасываешь с себя чужую жизнь и продолжаешь жить своей. Но так не получилось...
В первый день мы снимали романтическую сцену под дождем. Пригнали пожарную машину, которая сверху поливала Лену. Она была полуголой, холщовое платье под струями ее облепило и сильно просвечивало, оператору Дмитрию Месхиеву нравилось, что сквозь ткань видна грудь героини.
«Почему ты никогда не объяснишься мне в любви? Все объясняются, кроме тебя... А мы уже столько лет знакомы», — эти слова давались Лене легко, казалось, она не играла, а искренне так и думала. Я тогда еще не знал, что они были будто специально написаны для нее. Ей действительно все объяснялись в любви. Для Прокловой, как и для ее героини Зои, любовь — это «когда ради нее готовы в воду броситься».
Я смотрел на Лену совершенно зачарованный и даже забыл, что идут съемки, что на нас смотрит камера. Мне казалось, будто она говорила эти слова именно МНЕ, Коле Денисову. В голове крутились строчки повести, которые я знал наизусть: «Севастьянов видел под платьем Зои хрупкие выступы ключиц. Он увидел смеющиеся губы, лучики-морщинки на губах, каждый лучик был высвечен солнцем. И вдруг жаром хлынуло на него все это. Он вздрогнул от того, что она рядом, теплая, с длинными розовыми руками. Разве он прежде не замечал ее красоты?»
Внутренний голос пытался меня отрезвить:
— Коля, не делай этого. Работай как артист и не думай влюбляться!
Но я не хотел его слышать.
— А как я могу объясниться ей в любви, не почувствовав этого? — приводил я свои резонные доводы.
В этот же день на базаре мы снимали вторую сцену. Мой Шура должен был поднять Лену на руки и перенести через огромную лужу, чтобы она не промочила ноги. Но когда я поднял эту «трепетную лань», в ту же секунду забыл свой текст — и так несколько раз. Прошел не один дубль, я не понимал, что со мной происходит. Беру Лену на руки, а у меня ноги подкашиваются и все слова куда-то улетучиваются. Мы замерзли — октябрь же на дворе. Масленников раздраженно кричит: «Все, перерыв! Идите греться».
