Мы с женой были вместе лет четырнадцать. В кино начался подъем, меня стали часто приглашать на съемки. Живи и радуйся! Но тут с Натальей случилось что-то непонятное. Однажды едем в машине. Вдруг она с досадой восклицает:
— Мне уже тридцать шесть лет! — причем ударение на «уже».
— Не понял. Ну и дальше что? А мне сорок один.
Она, оказывается, имела в виду, что молодость зря проходит. И началось... Появились ее школьные друзья, дома бесконечные посиделки, воспоминания под бутылочку. Одному особо настойчивому товарищу я набил морду, поймав его в очередной раз у нашего подъезда. Стало невыносимо. Я пытался с ней поговорить, взывал к разуму. Даже на тринадцатый этаж залез по чужим балконам, чтобы объясниться. Все было бесполезно. Ее понесло: «Хочу жить по-другому, и точка!»
Как с цепи сорвалась. Наталья решила отвеселиться, оторваться, ей наскучили семейные будни.
А для меня это был реальный крах. Мы ведь венчались, у нас росла дочь, я собирался прожить с женой всю жизнь. А тут... все, конец. Пилить квартиру, имущество, разводиться — полный мрак. Наверное, она разлюбила меня, я стал ревновать уж очень сильно. Тяжело было собой управлять. Испытывал гнев, не мог смириться с тем, что произошло. Я во всем люблю логику. Например человек продал машину, потому что она старая, и купил себе новую. А тут наоборот получается: продал новую машину, купил старую, а деньги пропил. Наталья Вячеславовна, одним словом, жизнь свою ухудшила. Зачем? В этом что-то есть от Достоевского. Я не думал, что Федор Михайлович писал свою инфернальную героиню с натуры. Возможно, в Наталье дремала до поры до времени Настасья Филипповна. И у меня начался кризис среднего возраста, как когда-то у Майоровой. Я был так далек от переживаний взрослой женщины, а понял их, когда самому стукнуло сорок...
Совсем недавно в одной из телепередач Наталья произнесла фразу: «Олег хотел домостроя». Тоже мне, феминистка! Я боролся за сохранение нашей семьи с Натальей до конца, сражался, можно сказать, как крейсер «Варяг». Развод мне дался нелегко. А через полгода собрал вещи — четыре коробки с железной дорогой и два чемодана — и ушел. Зла не держу. Пусть даже считается, что я прав всего на сорок девять процентов. Да, наверное, можно сказать: «Я был дураком» — и это будет признанием своей вины. Если честно, до сорока одного года не задумывался, что за существо женщина. А тут стал читать специальную литературу, чтобы разобраться в своей ситуации. Лучше поздно, чем никогда...
В это время еще мама тяжело заболела, пока у меня происходила безумная история с разводом. И я со своими проблемами поехал ее проведать. Сижу у постели и жалуюсь на судьбу, жену.
— Как ты? — вдруг спохватываюсь.
Мама видит, что это просто вежливый вопрос, а меня на самом деле интересуют только мои дела.
— Да что я? Олег... ты-то как, сынок? — она спросила это с такой искренней болью за меня, что мороз по коже.
И вот тут начинается правда. Мама уже была тяжело больна раком костей. Думаю, это страшно. Она даже во сне стонала. И мои проблемы по сравнению с тем, что происходило с ней в тот момент, просто ерунда — дело, как говорится, житейское. Мама, даже умирая, думала не о себе, а переживала обо мне. И молилась за сына, как это делала всегда...
Недавно мы пересеклись со старым другом Михаилом Олеговичем. У Ефремова недавно умерла мама, Алла Борисовна Покровская. Он ее очень любил. Мы говорили об этом. Миша был раздавлен горем. Я ему сказал: «Хватит ныть, у меня вообще никого уже нет. Все ушли...» И тут он мне рассказал о материнской молитве, я никогда о ней раньше не слышал. Миша ведь общается с Иваном Охлобыстиным — тот священник, об этом много знает. Думаю, мама часто читала эту молитву, ведь ничего дороже, чем собственное дитя, у нее не было...
