Матрена Павловна была родом из Рязанской губернии, из раскулаченных. В шестнадцать лет, чтобы не умереть от голода, пришла в Москву. Работала на фабрике, потом устроилась нянькой в семью голландских коммунистов, я даже помню их фамилию — Трынчеры. Главу семьи в конце тридцатых вместе с другими сотрудниками Коминтерна арестовали и расстреляли. Когда началась Великая Отечественная, Матрена увезла жену и двух сыновей репрессированного коминтерновца к себе, в рязанское Сасово, и все военные годы не покладая рук работала в колхозе, чтоб получать больше трудодней, а стало быть — больше муки, пшена, картошки.
После Победы голландцы уехали на родину, а Мотя вернулась в Москву. Где и как они пересеклись с матерью, не знаю, но в нашем доме нянька появилась осенью 1948 года, когда родители уже ждали первенца — меня.
Мотя была человеком стоического характера, невероятного упрямства и бесконечной преданности. Этот русский тип личности — архаичный, отдающий Средневековьем и крепостным правом, описан в «Капитанской дочке» — верный слуга Пети Гринева Савельич, помните? Ни уговорить, ни переубедить невозможно, остается мириться с требовательной деспотичной любовью, которая порой и досаждает, и мучает.
Добровольно взвалив на себя всю работу по дому, нянька сильно обижалась, если родители решали облегчить ей жизнь. Помню, как Мотя плакала, узнав, что постельное белье отдали в прачечную.
Была в ней и особая юродивость, которую я спустя годы увидел в Пете Мамонове. То ли придурковатость, то ли дурашливость, переходящие вдруг в серьезность. Самоотречение, дающее право обличать... Мотя могла войти в комнату, где я — уже достаточно взрослый — сидел с друзьями, девушками, и устроить отповедь: «Па-а-а-шка, собака ты безразумная! — на этих словах нянька гулко стучала троеперстием себя по лбу. — Назвал всех — пои их теперь, корми! Когда ты уже станешь хорошим мальчиком?!»
Если бы потребовалось, Матрена отдала бы и кровь для любого из членов семьи, и даже жизнь, но больше всех любила, конечно, меня. У нас были невероятно нежные отношения — нянька, по сути, заменила мне бабушек, которые умерли до того, как я появился на свет.
Случалось, родители использовали мои чувства к Моте самым возмутительным образом. После третьего или четвертого класса меня усадили за перевод с французского на русский совершенно дурацкой детской книжки про малолетнего сорванца. Преследовались две цели: чтобы я, пополняя словарный запас, совершенствовался в языке и чтоб потратил на дело хотя бы часть своей неуемной энергии. В качестве стимула пообещали гонорар — десять рублей, несметное богатство по тем временам. Месяц или больше я корпел над переводом, а когда пришло время расчета, родители сказали:
