Мне действительно приходилось увольнять актеров, но все это делалось только по распоряжению Армена Борисовича. Он вызывал меня, называл конкретные фамилии и говорил: «Этот артист театру не нужен! Увольняй!» В списке однажды оказались одновременно семь человек — их не планировали задействовать в репертуаре. Я не могу судить, плохие они актеры или хорошие, но если учесть, что на протяжении восьми сезонов эти люди не были заняты в постановках и просто получали зарплату, наверное, неправильно было бы продолжать содержать их. Тем не менее я позвала всех и предложила поговорить с Джигарханяном еще раз: «Если худрук скажет, что вы нужны театру, я не буду вас увольнять». Но ни один из семерых не пошел. Никто не хотел терпеть его оскорбления, а в такие моменты Армен Борисович не стеснялся в выражениях.
Много упреков приходится выслушивать из-за того, что в театре работали мои родители. Но и папу, и маму приглашала не я, а сам Джигарханян. Причем зарплаты они получали намного более скромные, чем их предшественники. Мой папа — очень хороший инженер с сорокалетним стажем, в театре никогда не было специалиста такого уровня. До прихода мамы в пошивочный цех костюмы для спектаклей заказывали у фирм-посредников и сметы достигали восьмиста тысяч рублей. А когда мы стали шить сами, расходы сократились в восемь раз.
У Армена Борисовича, кстати, с моими родителями были исключительно рабочие отношения. Разговоров на семейные темы между ними точно не было. Они не так часто встречались вне театра, мы не устраивали домашних посиделок. Родители, кстати, даже не были на нашей свадьбе, хотя этот день мы провели в театре. Папа и мама всегда деликатно держались на расстоянии. Для Джигарханяна они оставались хорошими специалистами, с которыми можно решить деловые вопросы, не более. Я даже старалась называть папу и маму по имени-отчеству в его присутствии. Почему-то слово «теща» ассоциировалось у него с кошмаром, остались, видимо, какие-то комплексы из его прошлой семейной жизни. Было несколько больных для Армена Борисовича тем, которые он не любил обсуждать, в том числе предыдущие браки.
Самыми тяжелыми, конечно, были воспоминания о дочери Елене, она погибла в двадцать три года. Несколько раз я предлагала Джигарханяну навестить ее могилу, но он всегда начинал нервничать и переводил разговор на другое. Мне рассказывали о Елене его близкие. Не исключаю, что такая реакция — проявление чувства вины. Все-таки когда дочка заканчивает жизнь по своей воле, это связано с сознательным действием, с протестом. Нельзя просто так, ни с того ни с сего завести мотор и пустить в машину газ, чтобы умереть вместе с любимым человеком. Такого не случится, если тебя дома ждут, любят, могут выслушать. Не знаю истинной причины, по которой это произошло, но при мне Армен Борисович так ни разу и не решился съездить на могилу Лены. Он не любил говорить о дочери, однако при этом с удовольствием вспоминал о своей маме. Много рассказывал о Гончарове, Захарове, съемках в кино. Прошлое всегда привлекало его больше, чем настоящее.
