Я не помню, чтобы она хоть раз сказала слово «диета». Когда мы возвращались из командировки в Киев, каждому из нас моя подруга Лена подарила по «Киевскому» торту. Я свой довезла до Москвы. Марковна — нет.
Она всегда была в центре внимания, даже когда молчала. Гурченко — это уровень самых великих голливудских кинодив. Только непонятно, почему так мало востребованный.
Мы вместе ездили на открытие многих моих выставок — в Нижний Новгород, Киев, Днепропетровск, ее родной Харьков, она была на всех выставках в Москве. Обязательно выступала. Называла меня своим мини-режиссером. Но я в этот момент чувствовала себя по меньшей мере Рязановым! Или Феллини, на худой конец!
Установила нежные отношения с моим средним сыном Митей. Я взяла его с собой на открытие выставки в Днепропетровск, где они и подружились. Он был еще подростком, неловким несобранным дурилой, но она вела себя с ним, будто он был состоявшимся взрослым человеком, умным и красивым, — а для моего тогдашнего гадкого утенка это был совершенно нетривиальный подход. Они долго беседовали обо всем на свете, замолкая при моем появлении, — что, интересно, у них были за секреты? Много хохотали — взахлеб, по-детски, до икоты. Когда встречались на завтраке, Люся подмигивала ему и говорила: «Хо-хо! Ты все понял?» Господи, что они там затеяли? Называла его олененком. Спрашивала меня: «Как ты родила такие оленьи глаза?» За эту днепропетровскую неделю она стала его лучшим другом.
Я наблюдала, как Гурченко общается с незнакомыми людьми: слишком вежливая, неприступная, даже сухая, вдруг, если человек ей нравился, раскрывалась и становилась милой, веселой и безумно обаятельной!
Никто, наверное, ее до конца и не понимал: ни мужья, ни друзья, ни родственники. Она была настолько выше всех и всего как личность, что понять ее было невозможно. От этого и страдала, ела себя и других, и характер тут был совсем ни при чем.
