Возможно, если б мы знали, что они представляют собой на самом деле, бежали бы от них без оглядки». И правильные вроде мысли, а жизнь их опровергла. Когда Валерий Ободзинский из идола превратился в мужа, я не разочаровалась ни на йоту. Он пришел ко мне похожий на бомжа, только голос остался прежним, золотым. И к этому золотому голосу прилагался человек. Непростой, иногда слабый, совершенно неприспособленный к жизни, но — добрый, теплый, умный, отзывчивый. И я полюбила этого человека.
Мы стали жить вместе. Первым делом я «уволила» Валеру из сторожей. Потом сводила к стоматологу, выхлопотала пенсию. Стажа ему не хватало, и я обратилась за помощью к знакомому, возглавлявшему театр в Сибири. Он пошел на то, чтобы дописать в трудовой книжке Валерия недостающие годы (певцы идут на пенсию после двадцати лет сольных выступлений).
Ободзинского обожала вся страна. И что он за это получил от государства? Звание заслуженного артиста Марийской АССР, сто пятьдесят рублей за первую пластинку-гигант «Эти глаза напротив», выпущенную тиражом тринадцать миллионов экземпляров, и минимальную пенсию. Все, что заработал концертами, досталось его женам или было потрачено на наркотики.
На дворе стоял 1991 год. Если бы не Борис Рубашкин, туго бы нам пришлось. Когда Борис Семенович приезжал в Россию, я отправлялась с ним на гастроли. Другую работу не потянула бы. До 1994-го Валера не выступал, а я должна была и на хлеб заработать, и о нем заботиться, сама так решила, никто не неволил.
С удовольствием готовила — Ободзинский обожал вкусно поесть.
В письменном виде составлял «репертуар» на неделю: борщ, солянка мясная, солянка рыбная... Особенно ценил мой борщ, который меня учила готовить мама. А еще она делала невероятно вкусные пирожки. Валера частенько звонил ей: «Нель, может, пирожков?»
Мама приносила тесто, Валера покупал мясо и крутил фарш. Пирожки готовились на сковородке в кипящем масле. Фарш — сочный, с перчиком, Ободзинский не любил пресное. Напьется чаю с этими пирогами и идет отдыхать, а нам грозит: «Не трогайте! Мои пирожки!»
Валера очень любил мою маму, она была компанейская. Они могли часами разговаривать по телефону.
Раз Валера с матерью поцапались. И она не стала лепить пирожки, а приготовила мои любимые «оказики», похожие на ватрушки, только с мясом вместо творога. Валера дуется на маму, а сам запахи с кухни носом втягивает. В итоге пришел мириться и отобрал все «оказики».
На завтрак он обычно просил яичницу из пяти яиц, сметанку пожирней. И полдничал всенепременно. Сколько раз на дню чаевничал, уже и не считала. За продуктами ходил сам. Жуть как нравилось ему торговаться на базаре. Я всегда шла в отдалении и любовалась со стороны на спектакль, который, по-хорошему, следовало снять на камеру. Еще любил в ванне понежиться. Барин. Сейчас я бы ему непременно джакузи поставила.
По утрам Валера был бодр и активен, позавтракает и свистит нашей собаке: «Фимон, гулять!»
До обеда он успевал три раза погулять с Фимоном, смотаться на продуктовый рынок, в магазин. А после ложился отдыхать, летом — на лоджии. Она у меня была сплошь увита виноградом, как на юге. Черенки привезла из Киева от домика Булгакова с Андреевского спуска. В этих зеленых дебрях стояли столик и кресло, в котором Валерий Владимирович читал Библию.
— Будешь обедать? — крикну ему.
— Буду.
На стол подавала прямо через раскрытое окно. Поел, полежал, поел, посидел... Рядом с моим домом есть бассейн. Спрашиваю:
— Валер, может, абонемент купим, поплаваем?
