А ты еще...
— Стоп! Этого не было, — останавливала ее я.
Однажды на гастролях во Фрунзе я оставила в номере открытый чемодан. Мы с одной актрисой сходили на рынок, а вернувшись, услышали, что в вещах кто-то скребется, и поняли, что там мышь. Я позвала на помощь нашего актера Сашу Мягченкова, потому что боюсь мышей. Саша вышел на балкон с чемоданом и вывалил его содержимое на пол. Из кучи шмоток выскочила мышь и убежала. А Ира потом всем рассказывала:
— У Светки Родиной мышь родила в чемодане!
Я ее поправляла:
— Ну почему сразу родила?
Она туда просто залезла.
Но Иру не устраивал такой поворот событий, она любила остросюжетные истории, желательно с драматическим, а то и трагическим финалом. У нее было гипертрофированное ощущение трагизма происходящего и достаточно часто случались депрессии и нервные срывы. Даже в молодости, когда она боролась за Сашу. А как только добилась его и они стали жить вместе, Ира на время успокоилась.
Свои отношения Пороховщиковы не регистрировали четырнадцать лет.
Саша, по-моему, надеялся еще кого-нибудь встретить. И Галина Александровна была против Иры. Лишь под конец жизни кое-как смирилась с ее существованием.
Зоя Михайловна, Ирина мама, наоборот, очень неплохо относилась к Саше. Он и жил с Ирой в квартире ее родителей на Комсомольском проспекте, в маленькой комнате крохотной «двушки».
Долгие годы Зоя Михайловна была прикована к постели. Сиделки и домработницы в доме не задерживались. Ира была ими недовольна, все время выгоняла и жаловалась: «Света, я не знаю, что делать. Откуда они только такие берутся? Тупые, ленивые, вороватые, с поддельными медкнижками». Ей было очень трудно работать и ухаживать за мамой, и она обижалась на мужа, считала, что он ей не помогает.
Саша, в принципе, делал что мог: приносил продукты, поднимал тещу, таскал на себе в ванную, но не проявлял к ней и к Ире какой-то особой любви и нежности. Возможно, Порох был на это неспособен. Он и к собственной маме относился достаточно своеобразно, зато после ее смерти клялся в вечной любви. Он и Ире в ней клялся — по телевидению и в прессе. В жизни они к тому моменту уже потеряли способность к диалогу.
Не знаю, были ли они вообще счастливы. Ну разве что очень давно, году в 1995—96-м. Ира с Сашей тогда на один день приезжали в Стокгольм. Путешествовали по Скандинавии и специально так подгадали, чтобы навестить нас с Карлом. Мы и за столом неплохо посидели (я по просьбе гостей угощала их креветками), и покатались по городу. У меня остались чудные фотографии.
Пороховщиковы там такие веселые, счастливые! Хотя Ире всегда чего-то недоставало.
Однажды я спросила:
— Ир, а ты вообще счастлива?
— Ну конечно, счастлива, — как-то очень поспешно ответила она. — Мне кроме Саши никто не нужен.
А она кроме него никого и не знала. Ира была однолюбом и максималисткой по натуре. Но если уж кому-то открывалась, как мне например, — то на всю жизнь. Подруг у нее не было. И я попала в ее ближний круг только потому, что мы вместе работали в театре, и потому, что я дружила с Сашей. Со мной она могла не притворяться — и поплакать, и истерику закатить, и внезапно оборвать разговор: «Все, Свет, я больше не могу, ты прости, прости, прости!»
