Когда мы узнали друг друга поближе, я понял, что все это игра — она хулиганка, постоянно нарушает режим. Ей нельзя было курить, но она тырила у всех сигаретки и втихаря от мужа Сергея Колосова, который приходил на каждый спектакль, обязательно выкуривала одну перед выходом на сцену. Требовала: необходим глоток шампанского. Я возражал: «Только после спектакля». Касаткина утверждала, что очень хорошо спит после шампанского. Потом от кого-то узнал, что якобы Елизавета Английская выпивает на ночь бокал брюта и засыпает без снотворного. Знала про это Касаткина или нет, но поступала как настоящая королева.
Прогоны были сложными. На них присутствовал директор театра — генерал Якимов. Помню, пришлось остановить действие: между актрисами летели искры, они сцепились. Генерал повернулся ко мне:
— Ну прямо как в клетке с тиграми! А продолжать-то они будут?
— А как же!
После прогона жестко высказал каждой, а в душе радовался: по сюжету странная, полусумасшедшая графиня уводила из дома Гарольда и это вызывало ненависть матери. Антагонизм, заложенный в романе, возникал на сцене из жизненной коллизии. Темпераментный момент неприятия актрисами друг друга давал фантастические энергетические всплески. Зритель это чувствовал.
Касаткина попросила, чтобы перед каждым спектаклем ей выводили гримом на руке лагерный номер. Ну как его можно увидеть из зала? А она стояла на своем: «Неважно, это поможет мне играть!» По сюжету графиня в прошлом — узница концлагеря. Объясняла в монологе, почему плачет, когда летят чайки: их крик напоминал ей о душах девчонок, которые находились с ней в бараке, но выжила она одна...
Людмила Ивановна в этом куске достигала настоящих трагических высот. Мы записали фонограмму чаек — они же кричат словно плачут. Зрители в зале тоже начинали хлюпать носами, веря Касаткиной на все сто, вспоминая ее фильм «Помни имя свое», этот бэкграунд был очень важен.
В последние годы, когда она себя уже плохо чувствовала, стал из памяти вылетать текст, вдруг раз — и белый лист. Подошла ко мне, взяла за лацкан пиджака:
— Андрей, вы очень талантливый режиссер! (Она всегда, когда хотела чего-то добиться, говорила, что ты талантливый.) Придумайте, как быть...
— Людмила Ивановна, как только забываете текст, бейте чечетку!
— В каком смысле?
— В прямом! Умеете?
— Да, я занималась степом.
— Бейте чечетку, мы за кулисами поймем, что у вас вылетел текст, и тот, кто рядом, подскажет.
И она начинала бить чечетку, приводя зрителей в восторг, они-то думали, что так задумано. Ну и потом — графиня же с прибабахом.
Не могу не рассказать одну смешную историю. В сцене, где графиня приводит промокшего под дождем Гарольда домой, предлагает ему чай и кальян, есть фраза: «Хороший, я сама пробовала». Людмила Ивановна почему-то придумала продолжение: «Кальян хороший, я сама пробовала, на травах». Ну ладно. В другой раз: «Кальян хороший, сама пробовала, я туда добавила маковых зернышек». Она не понимала, почему в зале хохочут, особенно молодые, осознающие, что речь идет о наркотиках. Но я ее не поправлял: пусть будет — Матильда Шарден в таком возрасте, когда может позволить себе все!
А потом случилось невероятное. Того, как за ней ухаживала и как вытаскивала Касаткину из самых сложных ситуаций Голубкина, я не видел у других партнерш. Когда у Людмилы Ивановны начинала реально кружиться голова, Лариса ее подхватывала так, что никто этого не замечал. Известно, что от любви до ненависти один шаг, а Голубкина сделала его от ненависти к любви. Постоянно что-то приносила Касаткиной, что-то дарила, устраивала маленькие сюрпризики, заглядывала в гримерку.
Я зашел к директору: «Победа! Видите, как они друг другу помогают? А вы говорили — как кошка с собакой». Тот разводил руками. В театре действительно никогда нельзя предсказать, что будет. Помню, как плакала Лариса после ухода Людмилы Ивановны. На поминках она говорила о Касаткиной будто о родном человеке. Я спросил:
— А помните, как вы начинали?
— Да, я помню все! Все стычки. Но теперь это история моей жизни.
Мы посидели с Голубкиной и решили, что не будем никого вводить в спектакль, хотя нам предлагали. Да, характер у Людмилы Ивановны был непредсказуемым. За пару лет до того как она уже не могла играть, на «Школу любви» пришел Калягин и подарил ей огромный букет. Она вдруг подошла ко мне и заявила на полном серьезе:
— Все, ухожу из театра! Я тут изрядно натерпелась! Меня здесь столько обижали! А Калягин меня любит, уйду к нему, буду играть только главные роли!
— Выпейте бокал шампанского, переспите с этой мыслью, потому что, по-моему, вы сейчас совершаете ошибку.
— Нет, ухожу, пишу заявление.
Конечно, никуда она не ушла. Я уже упоминал, что Колосов сидел на всех спектаклях, я просил ставить ему стульчик сбоку. Касаткина стреляла глазами: сидит — не сидит? Колосов создал ее как актрису и боготворил как женщину. Он был совершенной противоположностью жене — тихим, толерантным...
