Каждое воскресенье она ходила в русскую церковь в Каннах, поскольку была глубоко верующей. Это роднит ее с Зайцевым, к которому я пришел именно с ее рекомендацией. Борис Константинович нашел в религии убежище и утешение, противопоставив христианскую любовь крови и насилию. Террор в годы революции коснулся и его семьи. Обретение утерянной России и вера стали главными темами его творчества.
Белые эмигранты, обожая родину, продолжали служить ей и во Франции. Корней не пускали. Многие не подавали на французское гражданство — жили с нансеновскими паспортами, то есть, в сущности, были людьми бесправными. Я, кстати, храню удостоверение беженца Бориса Зайцева. Почти все надеялись, что вернутся, — и в семьдесят лет, и в восемьдесят, когда вроде и не на что уже было надеяться. Жили, по выражению Тэффи, «на чемоданах».
Иногда бываю на Николаевском кладбище в Ницце, где сотни русских могил. Смотрю на надгробия и плачу. Я знал многих, все они оставили воспоминания. Для кого? Борис Константинович, например, считал, что миссия русской эмиграции — сохранить для будущих поколений подлинный образ России.
Изгнанники существовали будто вне времени и пространства. Зайцев обрел Русь, святую Русь, как Царство Божие, которое внутри нас, и в эмиграции сделался православным писателем. С Афона, ставшего для него откровением, привез черновик книги, посвященной русской духовности. Совершил паломничество и на Валаам, когда остров еще принадлежал Финляндии. Рассказывал мне об этой поездке: находиться в православном монастыре и видеть оттуда родину было для него пронзительно и горько.
Эмиграция стала для Зайцева и крестом, и спасением. Крестом — поскольку оказался изгнанником, отрезанным от родины; без общения со своим читателем он очень страдал. Спасением — потому что отныне не зависел ни от кого и мог писать что хотел. Конечно, любая эмиграция — трагедия, но, как ни парадоксально, она стала величайшей удачей для русской культуры. В Советском Союзе Зайцев, так же как и Бунин, Ремизов, Шмелев, не смог бы написать свои лучшие книги: «Странное путешествие», «Анна», «Дом в Пасси», «Путешествие Глеба».
Когда осенью 1968 года я поехал учиться в аспирантуру МГУ, то очень рисковал, взяв с собой по просьбе Зайцева несколько экземпляров его последней книги «Река времен», подписанных автором Корнею Чуковскому, Виктору Некрасову, Ариадне Эфрон — дочке Цветаевой, у которой я провел целый день. Она рассказывала мне о ГУЛАГе, о том, что готовит к изданию книги Марины. Не раз ездил в Переделкино к Чуковскому, записывал на магнитофон его воспоминания о Серебряном веке и, конечно, о Зайцеве.
