Папа с юности мечтал стать артистом. Поступил в Вахтанговскую школу, а после выпуска вместе со всем курсом поехал в Комсомольск-на-Амуре, где начиналась грандиозная стройка. Условия жизни там были катастрофическими, недаром семьдесят процентов живой силы составляли политзаключенные. Однако никто из вчерашних студентов не сбежал, и благодаря им гарнизонный театр вскоре дал первую премьеру. Отец в Комсомольске-на-Амуре исполнил несколько главных ролей — он был красивым, фактурным и мог бы переиграть весь романтический и героический репертуар, даруй ему судьба долгую жизнь и возможность совершенствоваться в профессии.
Через два года артисты-добровольцы вернулись в Москву, устроились в труппу гастрольного театра и ездили по волжским городам, а в конце тридцатых отца взяли в Московский драматический театр, из которого спустя много лет выросла легендарная «Таганка». К сожалению, здесь ничего заметного Владимир Клюев сыграть не успел — началась война.
Из-за больного сердца отца признали негодным к службе, тем не менее вместе с другими белобилетниками из числа художников, музыкантов и артистов он записался в ополчение работников искусств и четыре года воевал в составе истребительного батальона. Мама сохранила военные фотографии отца и письма, которые я часто перечитываю.
После Победы отец на сцену не выходил — прогрессирующая болезнь не оставляла на это сил. Полгода проработал администратором ТЮЗа, еще полгода — директором народного хора имени Петра Яркова. Мама рассказывала, что с гастролей в Средней Азии папу привезли на носилках. Два года он лежал дома. В мою детскую память врезалась картинка: я играю под столом в кубики (в комнате три на три метра больше негде), а папа в пижаме полусидит на кровати, привалившись к подушкам. Лица его не помню — только образ. Мама спрашивает:
— Володя, хочешь чаю?
Он мотает головой:
— Нет, Валь, спасибо.
Мама овдовела в двадцать девять лет и больше замуж не вышла. В последнем, каюсь, есть моя вина. Когда отец умер, мне было четыре, и появлявшихся рядом с мамой мужчин я принимал в штыки. Скандалов, истерик «женихам» не устраивал, просто угрюмо молчал, даже когда обращались ко мне напрямую. Проводив гостя, мама спрашивала:
— Он тебе нравится?
Ответ был неизменным:
— Нет! Не хочу, чтобы приходил.
И больше «жених» в нашем доме не появлялся...
Более или менее прилежно я учился только в первом классе, потом закрутила уличная жизнь. В начале пятидесятых шпаны в Москве развелось без счета, в каждом дворе сколачивалась своя шайка-лейка. Мы жили в самом центре, на Спиридоновке, и я не раз был свидетелем, как на Патриарших сходились врукопашную по сотне человек с каждой стороны и начиналось ристалище с кровью и увечьями. Криминальную пальму первенства в районе держал дом в Трехпрудном переулке, где впоследствии поселилась Людмила Гурченко, — в нем не было квартиры, где хотя бы один из обитателей не сидел по уголовной статье. Мы с пацанами старались обходить тот двор стороной.
Зимой большую часть времени проводили на катке на Патриарших. Если стоять спиной к павильону, в дальнем левом углу всегда огораживали невысоким заборчиком полынью для пары белых лебедей. И была у нас любимая забава — купать в ледяной водичке милиционеров. В ту пору каток работал в две смены: на утреннюю продавались дешевые билеты, потом перерыв с подготовкой льда для вечерней, когда вход стоил значительно дороже. Понятно, никто из нас ухом не вел, когда из репродуктора звучало требование покинуть каток, и милиционеры — как правило деревенские ребята, обутые в валенки, принимались гоняться за нами, виртуозами льда! В финале обессилевшего от бега стража порядка мы с дружками брали за ноги за руки и раскачав, бросали через заборчик к лебедям. Правда следили, чтобы не захлебнулся и выбрался на лед. А когда бедолага уходил сушиться, продолжали кататься без помех.
