Я плотно работаю на озвучке, на радио, а это хорошие деньги, мой друг даже шутил: «Соколик только что из утюга не звучит!» Я и Олю учил работать с микрофоном, мы дуэтом озвучивали какую-то рекламу. Нормально жили, хорошо зарабатывали. Но тут грянул дефолт 1998 года. И все — зубы на полку! Киностудии позакрывали, работы нет. И я начал бомбить на своей старенькой легковушке.
Хлебнул тогда столько, что врагу не пожелаешь. Мало того что постоянно кидали с деньгами, так еще и чуть не зарезали однажды. Вроде белый день, вокруг люди, но по диалогу пассажиров вдруг понимаю, что влип. Товарищи явно только откинулись из мест не столь отдаленных. Довожу, куда просили. «Сколько?» — спрашивает один. Я называю сумму. «Чего?! — возмущается он и поднимает штанину, демонстрируя длинный тесак, засунутый в ботинок. — Ну что, здесь будем его мочить, — оборачивается он к другу, — или потише место найдем?»
Я замер, даже руки убрал с руля. Слава богу, братва, весело гогоча, выкатилась из машины.
Вот так и жили — отбомбишь сутки, принесешь домой копейки, на которые кроме колбасы ничего и купить-то невозможно. В театре тоже зарплаты нищенские. Слава богу, теща еще продолжала в магазине работать, привозила нам то сосиски, то «ножки Буша». Моя мама иногда продукты подкидывала.
Оля стойко переносила все эти трудности. Однажды на Восьмое марта подарил жене утюг (старый сломался). Она обрадовалась. Но, видимо, в глубине души все же обиделась, потому что спустя многие годы в одном из интервью этот утюг мне припомнила...
Один раз съездили в Германию. Отдыхать в Европе мы позволить себе не могли, поэтому отправились на заработки. А кем там можно было русскому актеру устроиться? Правильно, грузчиком. Я подрядился вывозить из домов под капремонт всякий хлам — старые ванны, унитазы, встроенную технику. Грузили мусор ночью в огромные контейнеры. Восемь марок в час, а работать — десять часов. «Ба! — думаю. — Да я так через две недели машину куплю!» А Оля устроилась к некой фрау Лямпе домработницей. Каждое утро приходила и убирала ее квартиру.
В Германии мы познакомились с одним немецким композитором, он в гости к нам приходил. Когда узнал, что я, актер, работаю грузчиком, от ужаса даже побледнел:
— Найн, найн! Нельзя, я пять лет голодал, только музыкой занимался!
А я ему:
—Угу, а моего сына ты будешь кормить?
Тут прошел слух, что требуется рабочая сила на поля с клубникой. Оля всполошилась: «Поедем!» В пять утра нас построили около автобусов. Немцы стали вызывать наемную рабсилу по спискам. Вдруг слышу: «Соколова! Соколов!» — это, значит, нам с Олей пора «арбайтен». Поле с клубникой огромное. Мы, согнувшись в три погибели, собираем ягоды, а немцы, как надсмотрщики, ходят вдоль грядок. Лучше всех работала неутомимая Прокофьева. Объявляют перерыв, а она все клубнику в корзину кидает. «Соколова! Штоппен!» — надрывается немец, а она и в ус не дует.
— Остановись, ударница коммунистического труда! Ты на кого пашешь?
— Больше соберем — больше получим.
Оля вообще была страшным трудоголиком. Причем она никогда не скандалила, меня не попрекала и никаких претензий не предъявляла — сама прекрасно понимала, что работы нет. И, наверное, я так расслабился, что не заметил, как гайки-то стали медленно закручиваться.
