В качестве педагога и помощника Захаров представил нам Смеяна. Началась работа, мы за три дня все записали, но я сорвал голос. Это называется — заставь дурака богу молиться... Так хотелось, чтобы все получилось! Смеяна мы очень полюбили, и он за эти три дня к нам сильно проникся. Помню, сидим в театральном буфете, он берет кассету и говорит: «Ну, я пошел. Все будет хорошо». Мы ждали его возвращения, нервно пили чай и сок. Есть не могли — из-за жуткого стресса. Через какое-то время Смеян вернулся и назначил Юру — Смертью, меня — Хоакином.
У нас оставался один экзамен по научному коммунизму, 19 июня мы его сдали, а 20-го уже были зачислены в труппу «Ленкома» и поехали догонять театр, который отправился на гастроли по маршруту Тольятти—Куйбышев—Саратов. Через некоторое время в связи с производственной необходимостью я за три часа ввелся в спектакль — не на Хоакина, а на Ведущего и Таможенника. Накануне Захаров мне сказал: «Смотрите, что делает такой-то артист, завтра будете играть». А там текста очень много. Выручило то, что я хорошо знал «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты», у меня была пластинка, которую я часто слушал. И только спустя два года, в 86-м, я наконец сыграл Хоакина Мурьету и довольно долго его играл, пока спектакль не сняли из репертуара.
В новом сезоне меня почти сразу ввели в массовку спектакля «Именем земли и солнца», а затем возникли проблемы с армией. Я три месяца потратил на то, чтобы от нее откосить. Да, пришлось делать выбор — либо работать в театре, либо два года маршировать по плацу. Я знаю одного артиста из нашей труппы, который рассказывал, как пришел после службы и боялся выйти на сцену. В общем, надо было принимать решение, и я его принял.
Отношения с главным режиссером складывались по-разному — у нас были и светлые моменты, и не очень... Помню определенные этапы и очень важные для меня слова Захарова о том, что мы — единомышленники, одна команда. Я знал, что театр — коллективное творчество, тут не может быть двух режиссеров.
