Мессерер и Лева называли себя людьми богемы. Не знаю, как насчет богемы, но взгляд на многие вещи у них был действительно «широким». Хотя даже Лева с его далеко не пуританскими взглядами поперхнулся, увидев, в каком платье я однажды собралась на встречу Нового года в Дом литераторов. Оно было очень смелым: чрезвычайно глубокий вырез впереди, грудь прикрывала лишь пришитая крест-накрест золоченая цепочка. Когда со мной в зале столкнулась официантка, она, бедная, уронила поднос, уставленный тарелками с киевскими котлетами. Евтушенко же пришел в восторг. Он закрывал мою грудь салфеткой и показывал ее желающим за «таксу» — сто рублей. Сам же как джентльмен положил взнос первым. На собранные деньги мы всех в зале угостили шампанским.
И все же это была драматическая страница моей жизни. Я ждала ребенка. Жить в недостроенной мастерской больше не могла, дома же меня ждали бесконечные выяснения отношений с мамой. А потом Лева эмигрировал в США. До его отъезда у нас произошла крупная ссора. И тогда он попросил Лилю, жену режиссера Александра Митты: «Позвони Люде. Если она мне скажет «Оставайся!» — я никуда не уеду». Меня не было дома, а мама ответила Лиле, что я на два месяца уехала на гастроли. Выслушав ответ, Лева с огорчением вздохнул, покачал головой и сказал: «Значит, не судьба!»
Я вернулась с гастролей, и на меня обрушилась страшная история с разусыновлением. Мы с Левой не были официально зарегистрированы, и вся проблема заключалась в ребенке. Во-первых, Леве по закону полагалось заплатить мне гигантскую сумму алиментов, которой у него не было. А во-вторых, у Максима, сына эмигранта, в будущем могли быть огромные сложности, в частности с поступлением в институт. Так Максим Збарский стал Максимом Максаковым. С тех пор они с отцом больше никогда не виделись. На суде я вину взяла на себя, заявив, что Лева — не отец моего ребенка. И все ради того, чтобы он смог уехать за границу. Но не это подкосило меня. Мы любили друг друга, а нам предстояла разлука навсегда...
В 1989 году я поехала с Игорем Квашой и его женой Таней в Нью-Йорк. Там мы встретились с Левой, словно и не расставались. Всю ночь просидели в баре гостиницы «Плаза», где он выслушал мою версию наших взаимоотношений. Сказал: «Как интересно, будто слушаю историю про другого человека». В любви, как правило, у каждого своя правда...
После отъезда Левы я подружилась с Таней Егоровой, которой очень признательна за поддержку. Когда я вышла из здания суда, меня чуть не сбила машина на Садовом кольце — от горя я словно ослепла. Не помню, как очутилась на Арбате. Кто-то меня тронул за плечо — это была Таня, которая жила неподалеку. Мы пошли к ней, и она, как могла, меня утешала. Забавно, но Егорова причастна и к моему второму браку, который длится вот уже тридцать лет...
Как-то приятельница Тани привезла мне из Польши кроличью шубку. Так вот, именно эта шубка и сыграла в моей жизни судьбоносную роль! За мной в это время ухаживал один человек. Однажды он подвез меня на машине. Когда я вышла из автомобиля и оглянулась, не удержавшись, ахнула: все сиденье было как снегом покрыто пухом кролика! Я подумала: «Надо же! Словно место пометила. Это знак судьбы!»
Этого человека звали Петер Игенбергс. Родители Петера познакомились в Чехии, где отец работал в латвийском посольстве, а мать, Зинаида Рудольфовна, была торговым представителем Эстонии. Шел 1937 год. На родине им грозила опасность, и они остались в Праге. Там и родился мой будущий муж. Потом вся семья перебралась в Германию. Мать моего мужа из горячей любви к России организовала общество «СССР — ФРГ». Она часто бывала в Советском Союзе, устраивая культурные обмены между странами. Петер в Германии работал экскурсоводом, однажды в группе туристов из Союза увидел актрису Микаэлу Дроздовскую и влюбился. Это романтическое чувство и привело его в Москву, где он стал работать в западной фирме.
В то время мы все, актеры, очень дружили, часто собирались вместе, перезванивались. Когда мне присвоили звание, позвонила Микаэла:
— Люда, приезжай, отметим!
— Не могу, Мика, — говорю, — уже столько дней праздную! Боюсь, не выдержу.
Она не стала слушать мои возражения и отправила за мной машину. В подъезде я столкнулась с присланными за мной сопровождающими — женой Митты (так сложилось, что Лиля в моей жизни не один раз выполняла «функцию Гименея») и высоким незнакомцем в смешной ушанке. Как позже выяснилось, это и был заграничный поклонник Микаэлы, которого в компании называли просто Уля. В тот же вечер Петер сделал мне предложение. На следующий день он встречал меня с цветами у служебного входа театра. Буквально не давал мне опомниться! Все полтора года его настойчивых ухаживаний я от страха не знала, что делать.
