В классе на меня смотрели как на чудо-юдо. Все школьники ходили в одинаковой форме и с дерматиновыми портфелями, купленными в магазине для детей. Конечно, я была довольно экзотична и вызывала большое любопытство. К тому же от испуга иногда переходила на французский. Меня спасало то, что я училась в Центральной музыкальной школе, а не в обыкновенной, где над «пугалом» жестоко издевались бы. Но все равно мой вид причинял мне очень много страданий. Наверное, отсюда и мое вызывающее поведение: «Раз я не такая, как все, то и буду вести себя не как все!»
— Людмила Васильевна, а вы не пытались бороться с домашней тиранией?
— Нет. В классе шестом, помню, тщетно умоляла маму сменить мне меховой капор на какую-нибудь шапочку. Мама была неумолима: «Простудишь уши!» Я понуро плелась гулять в капоре, который был предметом глумливых издевок во дворе. Однажды плача попросилась в гости к подружке, но мне строго-настрого запретили. Какие гости?! Меня мама и в кино не отпускала. Таким образом она старалась оградить от избыточных впечатлений и чужих мыслей. Я не знала названий улиц и если бы сбежала из дома, заблудилась бы в соседнем дворе. Мама была далека от действительности и не могла представить, что дети ходят в школу в красных галстуках и что я выделяюсь из коллектива. Кстати, этого слова «коллектив» из советского лексикона она не знала.
— А каким было для вас самое страшное наказание?
— Меня никогда не поощряли, поэтому само отсутствие похвалы и было постоянным наказанием. А так хотелось хоть иногда услышать: «Боже мой, какая же ты молодец!» Ежедневно мама твердила одно: «Трудиться, трудиться, трудиться!» И я послушно училась. Мама никогда не была ни на одном родительском собрании и даже не знала моих педагогов. Иногда подписывала дневник — и все.
— Я так и представляю вас сидящей на окне и с тоской глядящей на детей во дворе!
— Почему? Я тоже там бегала и играла. Правда меня из-за нелепого «обмундирования» дети не хотели признавать своей. Быть белой вороной, скажу я вам, довольно тяжело. Мои оборки вызывали какой-то нездоровый интерес у мальчишек — они меня постоянно били. Отлупят как следует, я иду домой и реву. А дразнили исключительно так «Макака?! Макака?! Очень зверь опасный!» Но я ни разу не пожаловалась маме. У нас в доме царило правило: «Маму никогда не расстраивать!»
— Вы были знакомы со знаменитыми обитателями вашего дома?
— Дом артистов Большого театра в Брюсовском переулке, а ныне Брюсовом, был построен в 1935 году. Сейчас он весь увешан мемориальными досками. А когда я хотела установить доску маме, это решалось на уровне ЦК. Строгая дама в кабинете выговорила мне: «Получается, что у вас не дом, а какой-то колумбарий!» Теперь это своеобразный дом-музей, в котором когда-то жили великие люди: Антонина Нежданова, Елена Катульская, Михаил Габович, Николай Голованов, Иван Козловский, Бронислава Златогорова и Надежда Обухова. Это было очень жизнеутверждающее сообщество людей, составлявших цвет нашей культуры. Их мало что связывало с реальной действительностью. Жизнь была замкнутой, но замечательной... У обитателей нашего переулка сохранились элегантные манеры: при встрече с дамой мужчина непременно раскланивался и приподнимал шляпу.
И я думала, что так будет всегда: Козловский будет заботливо кутать шею в клетчатый шарф, маме будут звонить тетя Надя Обухова и тетя Тоня Нежданова, а тетя Оля Лепешинская каждый раз будет напоминать: «Людмилочка, помни, свой первый шаг ты сделала, держась за мою руку!» Нашим знаменитым соседям было не до детей, они горели на алтаре искусства! При встрече рассеянно гладили меня по головке и приветливо улыбались. Надежда Андреевна Обухова водила к себе показывать канареек. Бронислава Яковлевна Златогорова, знаменитое контральто Большого театра, подарила мне необыкновенное платье. Часто кто-нибудь из соседей заходил к маме в гости. Нежданова, хотя жила в соседнем подъезде, приходила к нам всегда нарядно одетой, надушенной и непременно в шляпке. Она обожала бабушкины пельмени и поглощала их в огромном количестве. Когда ей становилось жарко от шуток и от съеденного, подходила к зеркалу и, вытирая слезы, отклеивала ресницы: «Уф! Зачем я их наклеила? Все оттого, что хотела быть красивой!» Кстати, наш переулок после ее смерти на какое-то время переименовали в улицу Неждановой.
Мир моего детства делился на две вселенные: детская, где я жила, и взрослая половина, куда меня не всегда пускали. По утрам в доме царила благоговейная тишина. Меня постоянно одергивали: «Тише! Мама отдыхает». Вечером за мамой приезжал шофер и отвозил в театр. Из ее гостиной, куда я украдкой пробиралась, пахло духами «Красная Москва». Вечерами оттуда доносился звонкий смех ее гостей и слышались звуки рояля. На туалетном столике лежала пудра, стояли флаконы духов и какие-то загадочные баночки, но на это богатство я любовалась издали. Была настолько послушной, что мне не надо было говорить: «Нельзя!», я и так ни за что к этому не прикоснулась бы.
