— Что ты творишь?! У нас через два месяца коммерческие гастроли в Мексику, новая полоса возможностей, может быть, поедем на Бродвей.
Стал давить на меня авторитетом. И тогда я начал ему очень эмоционально говорить:
— Я устал, почти разрушен, у меня износилась нервная система, я играю по двадцать восемь спектаклей в месяц!
И он заслушался, я взял его не логикой, а актерской эмоцией. Райкин сказал:
— Я тебя понял! — и подписал мое заявление.
О чем хочу сказать? Великие, гении все равно до седых волос остаются детьми, которые покупаются на открытую эмоцию. Детство — показатель гениальности. Поэтому несмотря на сложности и проблемы, Виктюк и Райкин остаются в моей памяти исключительными гениями.
Но если б тогда я знал, какой Рома, скажем так, ветреный человек, то так скоропалительно не ушел бы из «Сатирикона». Однако по молодости поверил ему. В итоге он нас — Сережу Маковецкого, Иру Метлицкую, меня — почему-то не обманул. В начале сентября мы встретились на первой репетиции в театре «Современник», он положил на стол пьесу. И это была самая тихая Ромина репетиция — никаких ассистентов, никаких свидетелей.
— После документального фильма Алексея Учителя, где Виктюк виртуозно матерится, в это с трудом верится.
— Обычно Рома любил устраивать театр одного актера — Романа Григорьевича Виктюка. В зале всегда сидело человек сорок минимум. Неважно, сколько артистов занято на сцене, прогон это или репетиция. Он постоянно давал трехчасовые спектакли, работал на публику. Виктюк был очень хорошим артистом и страдал, как я понимаю сейчас, комплексом невостребованности. Он пытался это восполнить, устраивая вот эти свои спектакли. А люди восхищались: «Как он репетирует!»
Леша снимал тот фильм в 1991—1992 годах, когда мы уже играли «М. Баттерфляй», готовили вторых «Служанок», «Лолиту». Репетиции эти — тот самый театр одного актера. Когда в зале сидело сорок человек, Рома, тем более видя камеру, давал дрозда: взлетал, матерился, хамил, дерзил, мотал головой.
Так вот, на первой репетиции «М. Баттерфляй» ничего такого не происходило. Он оставался сух, был точен и очень тих. И она оказалась самой запоминающейся в моей жизни.
— Вы прослужили в труппе Виктюка несколько лет и ушли. Почему?
— Ушел не только я. Сережа Маковецкий расскажет свою историю, Коля Добрынин, Лия Ахеджакова — свою. Мы прожили три прелестных года — 1992, 1993 и 1994-й, когда Театр Виктюка с маленьким репертуаром был самым модным и посещаемым в Москве, да и в России тоже. Мы не вылезали из гастролей. Народ к нам валом валил. В те годы наши спектакли воспринимались как глоток свободы.
И вдруг Виктюк решил ставить пьесу Николая Коляды «Полонез Огинского». Мы ее прочитали: социальная вещь. Какое отношение она имеет к стилевым особенностям, которые заложены в наших постановках? Непонятно.
Одна, вторая, третья репетиция... Мне было предложено играть роль алкоголика, который все рифмует. У него всего-то восемь реплик. Кто-то из героев произносит:
