Поселили нас в крошечной гостинице на семь номеров. Утром пошла на завтрак и услышала, как кто-то входит с улицы и громко свистит. Что за дурак? Просвистит удачу! Оказалось, это был Депардье. А я готовилась к встрече, прикидывала, как войду на кухню, где накрыт к завтраку стол, и поприветствую его по-французски: «Бонжур!» Захожу — сидит человек-гора, у которого кожа малинового цвета. И вместо «бонжур» у меня вырывается: «А почему он такой красный?»
Все разъяснил компаньон Жерара Арно, говоривший по-русски. Депардье сказал: «Деревенский мужик не может быть бледным. Чтобы вы не мазали меня морилкой, я загорю». И не рассчитал, сгорел. Начали разговаривать через переводчиков и почти сразу же почувствовали взаимную симпатию.
Жерар спросил:
— Тебе не говорили, что ты похожа на Марину Влади?
— Нет, но если это так, то не я похожа на нее, а она — на меня.
Беседовали обо всем – от литературы до современного театра.
— Гоголь — хохоль, — заявил Депардье.
— Гоголь не хохол, он принадлежит всем — русским, белорусам, украинцам, французам.
— Для вас Достоевский трудный. Вы не умеете его снимать.
— Это еще почему?!
Жерар то и дело пересыпал свою речь словом merde. А наш Федя учил французский, и когда однажды пришел из школы, просветил меня: «Мама, во французском языке тоже есть плохие слова, например merde — это говно». Так что попросила: «Передайте, пожалуйста, Жерару, я знаю, что такое merde. Если не прекратит, тоже буду произносить это слово по-русски». Перестал.
Депардье выделил на съемки в Казахстане двенадцать дней, на этот срок в группе объявили сухой закон. Тут я вспомнила:
— Жерар, а ведь мы встречались на «Кинотавре» в Сочи!
— О, Сочи?, Сочи?, стакан, водка?, — и показал на нос, который разбил при падении в туалете на фестивале.
Перед съемкой стали репетировать нашу сцену. На стол, за которым мы сидели, поставили блюдо с огурцами, яйцами. Жерар их схватил и выложил «картинку». Догадываетесь какую? Хулиганил как дитя. Я должна была расплакаться, а он меня постоянно смешил. Я же не робот: кнопочку нажал — и заплакала. Стала сердиться: «Не мешай, возьми себя в руки!» Кое-как удалось его утихомирить. Сняли четыре дубля со мной, потом навели камеру на него. Текст Депардье не учил, бумажную шпаргалку положил под стол, а я взяла и поставила на нее ногу. За это Жерар попытался ущипнуть меня пониже спины.
Мы с партнерами сидели выпивали воду и по сюжету становились пьяными. Режиссер попросил:
— Наташа, ты должна запеть.
— Могу. «Хасбулат удалой» подойдет?
— Нет, у нас сейчас Роза Рымбаева поет хорошую песню, мы хотим, чтобы вы все хором спели ее на казахском языке.
А он жутко трудный, сплошные твердые согласные! Нам с Жераром выдали диски, мы добросовестно их слушали. Подошла сцена, где надо петь. Когда попытались выжать из себя слова на казахском, стоял хохот. Нуржуману с Болатом что? Это их родной язык. А от нашего казахского группа валялась от смеха. Мне написали слова песни на бумажке русскими буквами, Жерару — французскими. Я слышу свой голос, когда пою, ведь говорила за меня с экрана другая актриса, на озвучание меня уже не отпустили. Чужой голос режет слух, но ничего не поделаешь.
