— Николай Гаврилович, неужели вы на подобное способны? Совсем не в вашем характере! Вы же такой мягкий, компанейский.
— Да вот, оказалось, способен, — невесело улыбнулся я. — Несмотря на то что Стаська сделал мне много хорошего и вообще был милейшим человеком.
Сейчас хочу процитировать себя: «Герасимов нам все равно что отец...» — и заметить, что Сергей Аполлинариевич помогал даже нелюбимым детям. Одним из таких был Евгений Моргунов, о случае с которым мастер нам как-то рассказал: «Существуют на свете бездушные люди, у которых нет чувств даже к родной матери. Я таких терпеть не могу. На предыдущем курсе у нас с Тамарой Федоровной учился Моргунов. Однажды мне приходит письмо от его матери: «Повлияйте, пожалуйста, на сына — забыл меня, не пишет, не приезжает. Я даже не знаю, как он там, в Москве?» Зачитал письмо перед курсом и говорю Моргунову: «Ты что делаешь? Это же твоя мать, а ты ее забыл!» А этот паскудник обернулся к однокурсникам и писклявым голосом пропел с издевкой: «Мама пишет, мама пишет, мама пише-е-ет!» Я, каюсь, не сдержался — заорал на него: «Пошел вон!»
Спустя почти тридцать лет вдруг узнаю, что звание заслуженного артиста РСФСР для Моргунова выхлопотал... Герасимов. Потом люди из окружения Сергея Аполлинариевича говорили: «Моргунов пришел жаловаться, что ему не дают звание. Дескать, Никулин давно народный СССР, Вицин — народный РСФСР, а он даже не заслуженный. Помогите восстановить справедливость. Герасимов сухо ответил: «Если вас знает и любит народ, я не могу сказать, что вы недостойны». Через несколько месяцев Моргунов получил звание заслуженного».
После двух «пилюль» — с «Иваном Грозным» и «Землей и людьми» — судьба решила надо мной смилостивиться и подарила роль, которую по сей день считаю самой важной.
С режиссером Калатозовым мы уже были знакомы — в картине «Верные друзья» мне достался эпизодический персонаж, секретарь комсомольской организации Леша Мазаев. Если главные герои были выписаны авторами сценария сочными красками, то мой комсорг — будто небрежный карандашный набросок, сухой, неинтересный. Предложил Калатозову:
— Может, сделать его бюрократиком? Меркурьев — большой бюрократ, а я — маленький. Но для этого нужно немного изменить текст — я придумал как.
Михаил Константинович мазнул взглядом по исправленным мной репликам:
— Хорошо. Давайте снимать.
Не думаю, что мне сильно удалось расцветить роль, потому и зрителю она почти не запомнилась.
Проходит три года, мне звонят с «Мосфильма»: «Вас просит зайти Калатозов».
На другой день появляюсь в кабинете. Хозяин встает, протягивает руку и говорит:
— Вот вы жаловались, что в «Верных друзьях» я дал вам плохой материал...
Отвечаю задиристо:
— Конечно плохой!
— Так вот, я начинаю снимать фильм о войне «Летят журавли» и предлагаю вам материал очень сложный и бесконечно важный для картины. Вы должны сыграть раненого солдата, который получил известие, что его невеста вышла замуж. Не сделать эту сцену так, как нужно, — значит обречь на провал весь фильм. Возьмите сценарий и попросите мою ассистентку устроить вас где-нибудь в тихом уголке. Когда прочтете — обсудим.
Возвращаюсь через час воодушевленный:
— Для актера этот эпизод — настоящий клад!
— Вы сможете его сыграть?
— Смогу!
— Тогда идите к ассистенткам и скажите, что я утвердил вас на эту роль.
Калатозов не преувеличил: эпизод в госпитале действительно был очень мощным по эмоциональному накалу. Ведь именно с него начинается прозрение Вероники, которая не понимала, что наделала, выйдя замуж за Марка.
Я так проникся душевной болью моего героя, что сделал всю сцену сам, без режиссерской подсказки. Вот игравшая Веронику Таня Самойлова склоняется надо мной:
— Надо кушать, Захаров, иначе вы никогда не поправитесь.
— А я не хочу поправляться! — в моем голосе отчаяние и горечь. — Я сдохнуть хочу!
Безысходный крик рвется из глубины сердца, и я начинаю рвать зубами бинты на руках. Калатозов и оператор Урусевский несколько мгновений удивленно смотрят друг на друга, потом разом оборачиваются ко мне.
— Вы сделали все как надо, — говорит режиссер. — Повторить сможете?
— Да.
— Меркурьев, который играет главврача, уже прилетел из Ленинграда, едет сюда из аэропорта. Репетировать он не любит, один раз — и снимаем. Вы поначалу не выкладывайтесь полностью, не тратьте силы.
Я послушался режиссера, а Меркурьев сразу взял высокий градус: «Прекратить! Ты еще пока боец Красной армии! Дезертировать хочешь? Подумаешь, невеста сбежала! Копейка ей цена, если такого красавца, настоящего героя на тыловую крысу променяла...»
Закончив, Василий Васильевич стал жаловаться на меня режиссеру: «Он же ничего не делает!» Когда Калатозов с Урусевским объяснили, что сами попросили меня быть потише, Меркурьев проворчал: «Так надо ж было предупредить».
Когда, выкрикнув реплики, я стал рвать зубами бинты, у Меркурьева задрожала нижняя губа. Человеческой или актерской была эта реакция — не так уж важно.
Через неделю встречаемся с Самойловой на «Мосфильме», она искренне рада: «Ой, это вы?! Знаете, как худсовет принял сцену в госпитале? На ура! Все спрашивали, как фамилия актера, сыгравшего раненого бойца, а никто не знает. Даже Калатозов забыл — сказал только, что вы из Театра киноактера».
