Я поинтересовалась:
— Дима, что случилось? Ты влюбился?
— Да, влюбился! Сегодня на «Ленфильме» записывались молодые ребята из Свердловска — какие у них песни! А какие голоса! И сами — такие умницы, такие красавцы!
Вскоре Гербачевский перетащил «Наутилус» в Питер и, уволившись с «Ленфильма», стал их директором.
Мне кажется, на решение мужа уйти из кино в значительной степени повлияли боль и чувство вины, которые жили в его сердце со дня трагической гибели Динары Асановой. Гербачевский был директором на ее картине «Милый, дорогой, любимый, единственный», и они вместе начали работать над фильмом «Незнакомка» — последней, незаконченной лентой Асановой.
Весна в 1985 году была ранней, и к апрелю в Мурманске, где проходили съемки, снег почти растаял. А в кадре нужны были сугробы.
«В тот день я поехал за искусственным снегом, — рассказывал Дима, — а когда вернулся, она уже не дышала. Это я виноват. Был бы рядом, мог бы спасти Динару — ей стало плохо, сердце остановилось...»
Я понимала Димину боль, потому что сама чувствовала себя виноватой перед Татьяной Ивановной Пельтцер. Потеря памяти у нее прогрессировала с каждым днем, а я не могла выкроить время даже на короткий визит. С Ленинградского вокзала мчалась в театр, из театра — на поезд, чтобы успеть к дочке, пока Дима не ушел на работу. Однажды мне позвонила Аня, служившая у Пельтцер домработницей с незапамятных времен: — Таня, что делать?
Она меня гонит, кричит: «Пошла вон, воровка!»
— Но ты же понимаешь, что это болезнь. Нашло очередное затмение — она тебя не узнает, принимает за чужого человека. Потерпи, дождись, когда рассудок прояснится.
Через пару недель — новый звонок:
— Сейчас открыла дверь, а она с топором стоит! Я боюсь здесь оставаться!
— Вызови «скорую», пусть дадут успокоительное. Когда уснет, спрячь все опасное: топор, молоток, ножи. Запрись изнутри в своей комнате и ложись спать. Увидишь, утром все будет по-другому. Ты только не бросай ее, Аня!
— Думаешь, мне Татьяну Ивановну не жалко?
Столько лет мы с ней вместе. Но я не знаю, насколько моего терпения хватит.
Приезжаю через несколько дней в Москву и узнаю: домработница от Пельтцер все-таки ушла. Выяснили у нотариуса, как можно оформить на Анну квартиру Татьяны Ивановны, и стали искать ее всем театром, чтобы уговорить вернуться. Поиски затянулись, потому что вся полученная от соседей информация сводилась к следующему: «Уехала куда-то в Подмосковье, к каким-то родственникам».
Некоторое время за Татьяной Ивановной ухаживали наш гример Клавочка Строкова и ее сестра, но и их Пельтцер выгнала. А оставшись одна, чуть не устроила пожар. Забыла выключить газ под кастрюлей, легла спать. Соседи проснулись от запаха дыма, вызвали пожарных, а те — «скорую».
Бригада медиков отвезла Татьяну Ивановну в Боткинскую больницу, но там ее долго держать не стали — перевели в «Ганнушкина».
Страшнее наших психиатрических больниц на свете мало чего найдется. Навестив Пельтцер, я как будто в аду побывала. Лязг решеток, крики, хохот, плач, звериные завывания, резкий запах мочи и прокисшей капусты.
Она меня не узнала. Смотрела с подозрением, на вопросы отвечала односложно, и только когда я стала прощаться, показав глазами на соседок по палате, пожаловалась: «Меня здесь бьют». Я бросилась к медсестрам:
— Девочки, Татьяна Ивановна жалуется, что ее обижают другие пациентки.
— Еще вопрос, кто кого обижает, — грустно усмехнулась одна из медсестер. — Татьяна Ивановна сама на всех с кулаками бросается — чуть что не по ней... Постоянно разнимаем. Вы не переживайте: изувечить друг друга здесь никто больным не позволит. К Татьяне Ивановне у персонала — особое отношение, мы же все на ее фильмах и спектаклях выросли. Каждый день кто-то из врачей, медсестер, нянечек вкусненькое из дома приносит. Чаще всего — куриные котлетки, к которым она неравнодушна.
— Но если честно, — вступила в разговор другая медсестра, — народной артистке, легенде кино и театра здесь не место. Может, руководство «Ленкома» походатайствует о переводе ее в Центр психического здоровья на Каширском шоссе? Там совершенно другая обстановка — почти как в санатории.
