А двухлетняя Настя осталась на руках матери отца, которая ее и вырастила. Помню, узнав об этом, я была настолько озадачена, что пьедестал под мамой покачнулся и дал трещину.
Когда я разыскала телефон сестры и приехала в Киев, мы с Настей провели вместе сутки, говорили без остановки обо всем: о маме, о нас самих, о детях, плакали и смеялись. Так хорошо было, будто камень с души упал. Почему я восхищаюсь Настей, которая, бедная, через многое прошла и даже в тюрьме сидела? Потому что она сумела простить мать совершенно и не обвиняет ее в своих несчастьях. Она тоже человек верующий, но догадываюсь, какого колоссального труда стоило ей вернуть себя в это ровное, почти божественное состояние. Настя вырастила дочь, воспитывает внука.
Ужасно, что мама так ни для кого из них не открыла своего сердца и не стремится их видеть.
Что ж, я отвлеклась и сильно забежала вперед. Вернусь в детство. Думаю, все вместе взятое, тот наш холодок домашний постепенно во мне трансформировались в мощный протестный вихрь, который дремал до поры. А может, проявилась в душе та мамина сущность, которую с удивлением в ней Алибасов обнаружил, — разудалая, бедовая, лихая. Все десять лет, пока Агранович с нами жил, его присутствие, заведенный им четкий порядок страсти наши сдерживали. Как-то его усилиями видимость семьи создавалась. Хороший он человек, очень нам с ним повезло, и прежде всего — маме. Но он ушел, о причинах могла только догадываться: ни во что меня и Машу не посвящали, душа каждого из нас для другого — потемки.
В любом случае мама умудрилась сохранить с Мишей дружеские отношения, часто прибегала к его помощи. И когда я исключительно по маминой указке после школы поступала в ГИТИС, именно Агранович, а не она, готовил меня к прослушиванию. Два года проучилась в мастерской Андрея Александровича Гончарова. Хотя «проучилась» сильно сказано: вместо лекций — шуточки и бессмысленная трепотня часами в курилке. Ведь пошла в институт неосознанно, не из большого желания стать актрисой — мама локомотивом потянула в свой мир.
Надо сказать, осознанного в тот период жизни вообще было мало. Воспоминания — в сплошном тяжелом грязно-сером тумане. Любой православный человек поймет, как тоскливо, да и неправильно рассказывать об уже исповеданных грехах. Но поскольку открыла какие-то мамины, да и Машины поступки, о своих умолчать не имею права.
Без Миши нас всех троих, как лебедя, рака и щуку, потянуло в разные стороны.
Мама из Польши со съемок привезла в дом следующего мужа, художника-постановщика Марека Межеевского, который был уже не на восемь, как Агранович, а на шестнадцать лет моложе ее. И тут, конечно, вся мамина жизнь вокруг него закрутилась, они постоянно ходили по ресторанам, в Дом кино, на прочие тусовки. Да и квартира наша стала как проходной двор: бесконечные гости, гулянки, гудеж. Я, впрочем, ни в чем не уступала: домой не тянуло, тусовалась где придется, часто оставалась ночевать в общежитии.
Потом замужество мое дурацкое, нелепое случилось. Сказались комплексы детские: чтобы силы попробовать, ради развлечения отбила у подруги красавца-парня, фотомодель.
Ну просто грех на грехе. Она, бедная, так любила, что через годы все равно от него ребенка родила. А я не любила, да замуж пошла, смекнула, что штамп в паспорте — путь к свободе от мамы, к самостоятельности. Расписались, к мужу в коммуналку переехала, сразу и забеременела. А потом с бывшей его застукала. Мама, узнав об этом, прислала в качестве переговорщика Аграновича. Тоже поразительно: не самой по-матерински как-то смягчить удар, а на постороннего уже, в общем-то, мужчину эту ношу переложить. Миша пришел, по-отечески взял за руку, убеждал горячо: наверняка муж твой наркоман, не пойми что у тебя от него может родиться. Разные услышала доводы, но о том, что аборт — это грех самый страшный для женщины, увы, ни слова никто не сказал. И я уже во второй раз, прости Господи, убила своего младенца.
