У меня тоже и стресс, и сотрясение с переломами, вот и заклинило в мозгу... У кого брать кровь, как не у брата?! Время было упущено. Когда меня положили на каталку и повезли к Толе, чтобы сделать прямое переливание, вышел врач и сказал, что его не стало: «Травмы, несовместимые с жизнью...»
В этот момент в ЦИТО приехал отец. Таких страшных рыданий, переходивших в какой-то нечеловеческий вой, я никогда не слышал и, надеюсь, больше не услышу. Чуть позже мы вместе поехали к маме, она еще ничего не знала.
Папа остался с ней, а я вернулся домой. Мне не хотелось жить. Снова и снова прокручивал в голове тот день. Не дай бог кому-то пережить такое. Смерть брата — мой крест на всю оставшуюся жизнь. Я понимал, что не мог ничего поделать в той ситуации.
А вдруг мог? Руль же был в моих руках. А если бы вообще никуда не поехали или не заехали к Борьке? Изменило бы это ход событий? А если бы Толик сразу попал на операционный стол? Парень-то здоровый, крепкий... Но ведь доктор сказал: травмы, несовместимые с жизнью.
Мы жили на восьмом этаже. Я вышел на балкон. Лада сразу все поняла, бросилась следом и буквально в последний момент схватила за ремень... «Я тебя ни в чем не виню. Ты должен теперь жить и играть за двоих», — сказала мне мама на поминках. Ее слова помогли мне перестать думать о смерти.
Свадьбу с Ладой мы сыграли только в 1989-м, скромно и тихо, совсем не так, как собирались. К тому времени уже мало что располагало к веселью. Я ушел из ЦСКА, начав борьбу за свободу выбора и став первым советским спортсменом, который пробил брешь в железном занавесе.
Я не собирался бежать из СССР, как пытались представить некоторые, просто мне предложили работу на Западе. Продавая спортсменов за границу, государство зарабатывало неплохие деньги. Для этой цели создали специальную структуру — «Совинтерспорт», наладившую торговлю игроками. Начали с футболистов. Вагиз Хидиятуллин, кстати, уехал одним из первых. Конституция СССР не запрещала людям работать за границей, но негласная инструкция обязывала отъезжающих все заработанные деньги сдавать в советское посольство, а жить на зарплату, которую определяло родное государство. В середине восьмидесятых вызвали и меня: — Ты первый из хоккеистов, кто поедет на Запад.
Заслужил!
Оказывается, с 1983 года я был на драфте у команды «Нью-Джерси Дэвилз», которая отправила на меня запрос и ждала положительного ответа.
— Хорошо, — ответил я. — Только все мысли у меня сейчас об Олимпиаде.
В 1988 году мы выиграли Олимпиаду, и руководство Спорткомитета вернулось к теме: «Несколько раз прилетал президент клуба, умоляет отпустить тебя, и мы согласны».
Потом для разговора пригласили представителей «Совинтерспорта».
— Пакуй чемоданы. Получать будешь тысячу долларов.
— Почему тысячу?
— Потому что иметь зарплату выше, чем у посла, нельзя.
— Тогда не поеду, мне и здесь хорошо. Свою тысячу долларов я и в СССР заработаю.
Начался торг. Специальным решением Политбюро за особые заслуги мне разрешили получать десять процентов от суммы контракта. К борьбе за справедливость подключились другие заинтересованные спортсмены — Ирина Роднина, Гарри Каспаров* и теннисист Андрей Чесноков. Потом поддержали Игорь Ларионов, Сергей Макаров, Владимир Крутов. Когда коллегам предложили расклад пятьдесят на пятьдесят, Игорь, Сергей и Володя соскочили: «Нас устраивает». А я отказался. Дело было не в деньгах, а в принципе. Я мог убежать из страны, как это сделали Александр Могильный и Сергей Федоров. В разгар конфликта с «Совинтерспортом» мы играли в Америке, и президент клуба из Нью-Джерси сказал:
— Они тебя не отпустят.
