Пила таблетки, но она не проходила. Зато появилась дикая слабость. Однажды чуть не упала в институте на уроке танца. Голова закружилась, в глазах потемнело. Меня еле успели подхватить.
Девчонки решили, что это голодный обморок:
— Лариска, ты что, опять ничего не ела?
— Да какая еда, когда все время тошнит.
— А на солененькое не тянет? — засмеялись они. — Ты, часом, не беременна? Сходи проверься.
Сходила. И узнала, что у меня будет ребенок. От врача вышла в шоке. Я была совсем девчонкой и не знала, как поступить. Решила посоветоваться с Ильей.
Он только плечами пожал, когда услышал, что станет отцом:
— И что дальше?
— Дальше? — удивилась я. — Беременность обычно заканчивается родами.
— Тебе так хочется ребенка? — в свою очередь удивился он.
— А что может быть прекраснее, чем родить от любимого человека?
— Конечно, ты можешь родить, — сказал он, — но лично я не готов стать отцом. Сейчас это совершенно некстати.
И все. Поступай как знаешь.
Рассказала обо всем маме. Она дико перепугалась: «Господи, доченька! Что же теперь будет?
Делать аборт с твоим здоровьем опасно. И рожать нельзя. Если уйдешь в декрет, потеряешь институт, загубишь карьеру...» Бабуля была уже старенькой, не могла помочь. А мама становиться бабушкой в сорок четыре года, разумеется, не собиралась. «Надо поговорить с Ильей, — решила она. — Устроить семейный совет».
Не знаю, на что она рассчитывала, приглашая к нам Глазунова. Что он признает ребенка? Женится на мне? Илья сразу сказал как отрезал:
— Я разводиться не намерен.
— А что же будет с Ларисой, Илюша? — жалобно заныла мама. — Девочка все потеряет, если родит.
— Тогда пусть делает аборт, — так же жестко ответил он. — Я уже говорил Ларисе, мне ребенок сейчас не ко времени.
Но решать, конечно, вам. Это ваши женские дела.
Она еще пыталась его разжалобить — безуспешно. После ухода Глазунова мама сказала: «Все мужчины одинаково жестоки. Даже гениальные». Илью не заботило, что со мной будет. В жизни великого художника, коим он себя считал, таким досадным мелочам, как беременность музы, не было места.
Мама страшно переживала. А бабушка на Илью была сердита. Она его всячески привечала, а он так нехорошо поступил с ее любимой внучкой. «Нечего от него рожать, — ворчала бабуля. — Не твой это мужик». А я вообще не понимала, что происходит. Мне все время было так плохо! Страшно вспомнить. Помучилась-помучилась и пошла на аборт.
К счастью, он прошел без последствий. Быстро восстановилась, и жизнь вроде бы наладилась. Мы даже съездили с Глазуновым в Крым, в Гурзуф. Там было чудесно. Солнце, море, фрукты. Комнату сняли у татарки, за копейки. Когда обгорела на пляже, она мне мазала спину кислым молоком. Через пару дней от ожога не осталось и следа, я покрылась красивым бронзовым загаром и стала напоминать итальянку. Однажды вышла из воды на берег и какой-то мужчина упал на колени с криком: «Боже, какая женщина!» Я так смеялась.
В этом раю даже Илья немного расслабился, стал мягче, человечнее. Но все равно бегал на почту, звонил и посылал телеграммы. Он был неисправим.
А вскоре после приезда из Гурзуфа я неожиданно получила письмо от Нины.
Оказывается, пока мы с ее мужем были в Крыму, она тоже где-то отдыхала, одна. Она ни в чем не обвиняла ни меня, ни Илью. Наоборот, отпускала нам все грехи и восхищалась мной как женщиной и творческой личностью. Писала: «Ты — небо. А я — земля, по которой ходит Илья. Но он не может обойтись ни без этой тверди, ни без этой выси. Мы обе ему нужны». Этим письмом она как бы давала разрешение на наш роман. Нина тоже считала, что у художника должна быть муза. И признавая этой музой меня, была согласна отойти на второй план. Она посвятила Глазунову жизнь. Что значили по сравнению с этой жертвой несколько лет моих унижений и обид?! Испытывала ли я чувство вины перед Ниной? Нет, только ответное восхищение — широтой ее личности и взглядов. Я была очень молода, влюблена, а значит, думала только о себе и своих чувствах.
