Я сейчас по жизни стараюсь меньше говорильней заниматься, но сегодняшний разговор — это отголосок нашего с тобой знакомства много лет назад, нашего с тобой откровения. А на бумаге это будет по-другому.
— Возможно, ты скажешь: зачем это все я рассказал?
— Это вряд ли. Потому что я, как Эдит Пиаф, ни о чем не жалею. Ни одной секунды, где я бы смалодушничал... В личных отношениях, наверное, были моменты, когда я поступил неправильно в силу возраста и своей глупости. Но в профессии, в своей жизнестойкости я нигде не слукавил, не был маленьким нигде. Когда любил, любил по-настоящему.
— Ты сильно отличаешься от того мальчишки, который, приехав на свои первые съемки в Махачкалу, от переизбытка чувств раскрасил во все цвета радуги бордюр возле гостиницы, где жила съемочная группа?
— Не сильно. Знаешь, я же ведь через 40 лет там оказался. Был на гастролях и описал организаторам то место из детства. И они меня отвезли на ту площадь. Там ничего не изменилось, только гостиница обветшала. И здание не казалось таким высоким, как в детстве. Я как будто вернулся туда, помню каждое мгновение тех съемок. Это был фильм «Похождения графа Невзорова». Помню Владимира Самойлова, Льва Борисова, Игоря Ясуловича и всех, кто снимался. Режиссер Александр Панкратов-Черный меня полюбил и теперь всюду говорит: «Я его первый режиссер».
«Мосфильм» был для меня колыбелью... «Мы из джаза», «Чучело», «Мэри Поппинс, до свидания» — это все снималось на моих глазах. И вообще, атмосфера того «Мосфильма» — это моя жизнь. Потом были театр «Эрмитаж», который назывался Театр миниатюр, затем Театр Маяковского, в котором папа работал. У меня не было идеи стать танкистом или космонавтом, я всегда знал, что буду артистом. Даже в моменты отчаяния, когда мне не везло, я не предавал мечту.
— Ты когда-нибудь пересматриваешь свои фильмы?
— Я вообще не люблю их смотреть. Но «Собор», где сыграл Петра Первого, смотрел, и даже думал, что это не я. Мне повезло, был режиссер замечательный, продюсеры, которые в меня поверили... Разве мог я мечтать о том, чтобы сыграть Петра? Когда меня звали на пробы, я сказал: «Не смейтесь надо мной, я не приеду...»
Александр Митта, когда я у него лет двадцать назад пробовался в какую-то картину, сказал: «Вы так похожи на Александра III». И я тогда подумал: «Чем это я на него похож?» Но с годами понял, что Митта был прав, и теперь думаю: «А почему бы и нет?»
— Как у тебя с театром? Что дальше, что завтра?
— Завтра «Евгений Онегин». А дальше я в Театре Гоголя буду репетировать с Антоном Яковлевым «Мюнхгаузена». Я мечтал об этом в Театре сатиры, но не сложилось, хотя я считал, что это был бы лучший спектакль к его столетию. Но в Театре сатиры я сегодня испытываю кризис. У главного режиссера пока на меня планов нет. Но я подожду. А в «Ленкоме» жду Лазарева. Он думает.
— Ты привык ждать?
— Вообще, считаю, что я Хатико. Все думают, что я такой самодостаточный. Я действительно произвожу впечатление самоуверенного, наглого человека, который сам свою судьбу строит. Но я так завишу от всех. Знаешь, у меня на Петре Первом был замечательный гример. Я приехал на свой первый съемочный день в таком стрессе. Уже снимали два месяца, все стали семьей, а я был всем чужим. Я так нервничал. И гример Лера, гениальный человек, меня спасла, успокоила, сделала мне паричок, усики, меня подготовила. Потому что в первый съемочный день от меня шла такая ужасная энергия, я боялся всего, себя боялся. И она на протяжении всех этих сложнейших съемок меня оберегала. Я ей так за это благодарен!
Вообще, я очень благодарный. Благодарю всех, кто помогает мне на площадке. Благодарю зрителей, с которыми удается говорить через экран. Почему «Склифосовский» так много лет им интересен? Потому, что я стремился к диалогу со зрителем. Я внес в сериал стихи, монологи, то, чего не было никогда в сериалах. Я читаю стихи, не только Пастернака и Рождественского, но и свои. Монологи, которые вы слышите в конце каждого сезона, — мои монологи, это то, что мне дает режиссер на откуп, и я их сам пишу. Повороты судьбы героя, его развитие — это мы с режиссером Юлей Красновой создавали. Мне иногда кажется, что я такой живучий, потому что мой герой такой живучий. Меня, к счастью, в жизни не взрывали, я не падал с дикой высоты, в шахтах не лазил, но тем не менее мой герой это переживал, а в нем есть я.
— Высоцкий тоже не воевал, не сидел, однако складывается ощущение, что поет о пережитом...
— Высоцкого люди превратили в икону, совершенно забыв, что он человек. Сейчас расскажу мою любимую историю про него. У меня дома была первая книга Высоцкого, которая называлась «Нерв». Издал ее Роберт Рождественский, хотя его друзьями назывались и Евтушенко, и Вознесенский. Об этом мало кто помнит, все думают по-другому. А я люблю, чтобы все было по справедливости.
В одном журнале я прочитал: «Роберт Рождественский поэт-песенник». А он величайший поэт. И в конце приписка — «его стихи не актуальны». А вы попробуйте написать такую песню, чтобы это было на века. Когда я читаю Рождественского со сцены, я вижу, как это отражается в публике. Время рассудит... Я тоже пишу стихи. И когда они ко мне приходят, испытываю счастье. Счастье, что ты можешь продолжаться.
Почему я начал преподавать? Мне важно продолжаться. Мои ученики окончили институт и многие разошлись по театрам. Евгений Владимирович Князев предложил мне набрать свой собственный курс. Я страшно боюсь этого, но очень хочу. Хочется, чтобы это были именно мои дети. Мечтаю оградить их от заблуждений и обмана, избавить от иллюзий, подготовить к падениям и взлетам. Я бы воспитывал людей, которые готовы к любому жанру, делал особый акцент на музыке, на пластике, потому что сейчас время, когда слово уходит. Сейчас время универсального артиста, который должен владеть всем. Професcионал не должен говорить: «Делать этого не буду, я не певец». Запой! Станцуй! Сделай! В общем, я сказал Князеву да. Теперь жду, когда это может осуществиться. Очень волнуюсь, потому что понимаю, что эти люди будут со мной не четыре года, а всю жизнь.
