Однажды я в поезде ехал. Долгий переезд, Владивосток, и две женщины в тамбуре, не очень трезвые, остановили меня: «Максимка, иди сюда, сфотографируемся». Моя подружка говорит: «Перестаньте, он так устал». И вдруг в одну секунду они изменились: «Устал? От чего он устал? Вот мы мосты строили — мы устали».
— Максим, наше первое интервью было 12 лет назад, в период твоего взлета и фантастического успеха. Счастливое время: все близкие живы, ты звезда «Сатирикона», идет «Глухарь», и тебя узнают и старики, и дети, здоровье отменное.
— Из этого осталось только здоровье. Пришлось попАдать. А падал я очень сильно. В «Ленкоме» так и не сыграл в «Юноне и Авось», хотя меня приглашал Марк Анатольевич Захаров и я мечтал об этом. А в Театре Наций так и не сыграл «Укрощение строптивой», хотя репетировал. И все это в один год. Иллюзии разрушились. Пока этого не произошло, я был в таком прекрасном заблуждении, что у меня все хорошо, и не учитывал такого момента, как люди.
Сейчас я пришел в «Ленком» в другом качестве. Когда меня Сан Саныч Лазарев позвал сначала в свой «Бег» сыграть Чарноту, а потом в «Поминальную молитву» — Менахема, для меня это было воодушевлением. Это же была моя детская, юношеская мечта играть Менахема. Вообще, в этот театр я как-то счастливо и стремительно влетел во многом благодаря Сан Санычу. Он мой режиссер.
— Вы много лет приятельствуете, непривычно слышать это обращение: Сан Саныч.
— Иногда я зову его Саша. Но чаще Сан Саныч. Меня же тоже почему-то с 25 лет стали звать Максим Викторович. Я не настаивал. Только для очень избранных был всегда Максиком, Масяней.
— Вы какому театру принадлежите?
— Моя трудовая книжка лежит в Театре сатиры, но там у меня пока творческий кризис, несмотря на то что не так давно у меня была премьера «Арбенин. Маскарад без слов». Дальше планов нет... Вообще, режиссеры имеют такое удивительное качество — они тебя забывают, и иногда очень быстро. Говорят: «Потом, старичок, мы обязательно что-нибудь сделаем». А тебе уже раз — и пятьдесят. Я должен жить перспективно. Поэтому пока в Театре сатиры думают о том, что со мной делать, я не останавливаюсь. Но я не жалуюсь. Знаешь, самое главное приобретение моей жизни — это ощущение, что я ничего не умею и готов к новым открытиям и новому витку. Я все еще подающий надежды.
— Мне кажется, ты поэтому и развиваешься, что нет этого ощущения: я молодец, я мастер.
— Это не про меня совершенно! Я сейчас преподаю в Щукинском училище как приглашенный педагог. Был на гастролях в Иркутске, когда у детей проходил ответственный показ. Пришли Леонид Ярмольник и Сергей Урсуляк, и студенты, видимо, решили сыграть как никогда. И сыграли как никогда плохо. А я в Иркутске, у меня пять часов разница с Москвой, и я не сплю, жду от детей звонка. А они не звонят, боятся.
И я набрал:
— Алло, что такое?
— Максим Викторович, мы сегодня сыграли не очень.
— Я понял, а чего молчим-то?
И мне мой студент говорит:
— Это так ужасно. Ведь играли нормально раньше, я так хочу быть стабильным...
— Мой дорогой, успокойся: мне почти 50 лет и я до сих пор нестабилен.
Я никогда не относился к успеху как к чему-то стабильному. Меня это и спасало. Знаешь, я брал интервью у Татьяны Анатольевны Тарасовой. Пришел к ней, а она как-то настороженно на меня смотрела в силу характера, не понимала, почему артист берет интервью. И я чувствовал, нужно такой сделать мост, чтобы мы говорили как приятели. Сказал: «Татьяна Анатольевна, вы знаете, а наши профессии очень схожи. Мы же тоже в ожидании этой Олимпиады и во время победы испытываем самое страшное — кризис. Потому что Олимпиада, победа, золото — это и есть момент, когда ты не понимаешь, а что же завтра?» И тут начался разговор по-другому. Расставались мы уже как приятели. В конце она спросила: «Ну, а продолжение «Склифосовского» будет?» И тут я понял, что она меня приняла.
Мне однажды близкая подружка сказала: «Надо же, ы производишь впечатление такого самоуверенного, а это ведь не так». Это не так. Но это хорошо, потому что если бы каждый знал, куда меня ранить, туда бы уже падали снаряды.
— Про тебя в институте говорили: «Ради этого мальчика стоило набирать курс», а среди твоих студентов есть такие, о ком можно так сказать?
— Есть артисты, которые состоятся. Но у них будет сложный путь. Про меня говорили: «Ах, мы его выпускаем — и завтра будет Артист!» Но они ошибались. Я поступил в «Сатирикон» в 20 лет. Первая роль была в «Трехгрошовой опере», замечательном и невероятно красивом спектакле в постановке Владимира Машкова. И Константин Райкин, который играл главную роль Мэкки-Ножа, был потрясающий. А у меня была роль крошечная — полицейского, который по пьесе Райкина вешал. И из-за этого я всегда страшно нервничал, технически это очень сложно, вдруг петля не опустится или что-то еще. Я это вспоминаю как самое ужасное, что могло со мной произойти, потому что каждый раз, вешая Райкина на сцене, я боялся, что что-нибудь пойдет не так. Это забавно может быть для читателя, но я другой участи для себя желал. Думал, что меня ждут все московские подмостки и главные роли. Но все было не так.
— Ты служил в «Сатириконе» в золотой его период.
— Да, вспоминаю это как самое лучшее время моей жизни, потому что это становление, старт, наша молодость, дерзость. Мы были прекрасными и молодыми — Стеклова, Сиятвинда, Суханов, я, Линка Варганова. В нас никто не верил, а это самое лучшее. До сих пор могу говорить по отношению к «Сатирикону» — мой театр. Я 18 лет отработал там. Райкин нас любил. Он нас воспитал сильными, я через такое прошел, что теперь мне ничего не страшно. Какого режиссера ты мне сейчас ни дай — он будет меня топтать, кричать — это все ерунда по сравнению с тем, как нас, таких борзых, воспитывал Райкин... Я же был теленком. Щукинское училище — это азбука, «Сатирикон» — университет, а Райкин — мой учитель. И мне его не хватает. Хотя мы с ним общаемся.
