— Ты во всех отношениях был счастлив?
— Нет. Случилось одно недоразумение, когда я был слишком юным.
— Как настоящую любовь отличить от недоразумения?
— Никто не знает. И я не знаю.
— Мне один человек вот что сказал по этому поводу: настоящая любовь делает нас лучше.
— Неправда. Потому что, когда любишь, можешь быть страшным эгоцентриком. Вообще, любовь, — это эгоизм.
— Значит, ты больше всего влюблен в себя?
— В себя? Вряд ли. Иначе сидел бы перед тобой с идеальным торсом и с голубыми глазами.
— Как Киркоров? Но это же приходит после пятидесяти пяти.
— Замолчи, не хочу я. Знаешь, на кого я хочу стать похожим в возрасте?
— На кого?
— На Бельмондо. Помню момент, ему почти 90 лет. Он получает какую-то премию, и на лице жопки, жопки, жопки — оно все мятое. И какой-то чувак, тоже очень старый, к нему подходит и треплет за морщинистую щечку. А Бельмондо счастливо улыбается. Я думаю, что мечтал бы так же.
Вот что такое влюблен в себя? Это возвел себя на пьедестал. Но это не про меня вообще. Я ученик. Я еще многого не сделал, я должен себя воспитывать, я должен себя транжирить. И это такой кайф — транжирить себя. Мне уже и сама жизнь говорит: тихо, тихо, тихо... Вот тур идет, шесть городов, каждый день переезд, перелет, и я при этом все равно соответствую. Но так живут многие. Я не делаю ничего того, что не делает любой другой человек, любящий профессию. Я тоже так же, как шахтер, спускаюсь в свои шахты.
— Есть мнение, что у настоящего артиста должна быть расшатанная психика...
— Посмотри, у Юрия Мефодьевича Соломина разве расшатана психика? Или у Татьяны Васильевны Дорониной? Нет правил. А хулиганства, которые иногда мои коллеги совершают, — это не расшатанная психика, это вседозволенность и хамство.
— Разве ты никогда не хулиганил, не переступал границы дозволенного?
— Если ты про скандал в самолете — это не моя вина, я вступился за человека. Это был период, когда артистов все время пытались спровоцировать и высадить из самолета. Я вступился за дорогого мне человека, который да, выпил, и началось. На следующий день я проснулся таким популярным, Боже мой, мне было неловко за эту популярность. Но я должен был вынести это, ничего страшного. А этой девушке, которая все это раздула, я желаю счастья.
— Какие у тебя таланты, кроме актерского?
— Хотелось бы, чтобы был педагогический. Когда я пошел преподавать, мне казалось, ой, как это здорово. Мне многие говорили — это так вообще вдохновляет, омолаживает, питает. Ничего подобного. От студентов ты выходишь больным, потому что отдаешь и боишься, а вдруг неправильно что-то сделал. Ведь у ребенка свой путь, своя планида, а ты вдруг навязываешь свою. Ты уверен, что ему такая подойдет? С одной стороны, я полюбил это дело — преподавать и у меня получается, а с другой — понимаю, что это жуткая ответственность...
Еще я готовить люблю. И у меня получается. Прихожу из театра уставший, сил нету, но все равно начинаю. Это моментально снимает с меня значимость того, что я сейчас был молодцом и имел успех. Я становлюсь обычным поваренком.
— Что поваренок вечером готовит?
— Всегда по-разному. Вот сейчас я на диете, нужно похудеть, поэтому что-то легкое: зелень, овощи, кролика. А так люблю мясо зажарить, чтобы вино, и все кипело и бурлило.
— Я помню, ты рассказывал: мясо, горчица, варенье, несовместимое что-то.
— Да, ты попала в тот промежуток, когда я еще не стал вегетарианцем. А потом я восемь лет не ел красного мяса. Но в какой-то момент вдруг понял, что ерундой страдаю. Я мучил себя, ездил после спектакля бегать по дорожке по пять километров, было и такое. Потом подумал: что я делаю? Кому нужен этот бессмысленный и беспощадный эксперимент над собой?
— А еще какие эксперименты ты над собой проделывал в жизни?
— Я тебе расскажу такую историю. Я младший сын, и отношение ко мне было такое: «Масяня, опять куда-то тебя понесло». А мой брат Генка цельный, надежный, спортсмен... И мама всегда говорила: «На Генку надежда есть, все у него будет хорошо. А вот ты у меня непутевый». А брат еще и технически был оснащен, радиотехникой занимался, у него какие-то паяльники были. Мы жили в однокомнатной квартире, но мама — гений. У нас с братом был письменный стол, пианино и собака. В общем, мы бедные, но упакованные дети. И как-то я увидел у брата в техническом ящике этого стола бутылочку с надписью «эфир». И я подумал: так, эфир усыпляет, вот я усну, а они подумают, что умер, и начнут меня жалеть, а я раз — и проснусь. И я надышался этого технического эфира, весь покрылся волдырями и получил нагоняй от отца...
В общем, дурак дураком. Такой нежный и страдательный мальчик. А Генка был наоборот хулиганом, его звали Гендос. Он был мужественный и прекрасный, мой кумир. Мне всегда казалось, что Генка непотопляем. У нас последние годы не было близкого общения, мы как-то потеряли друг друга. Мама всегда говорила: «Что с вами будет, когда меня не станет?»
Знаешь, я маму иногда вижу. Не во сне. Недавно еду, и вдруг женщина стоит на перекрестке, очень на нее похожая. Иногда вижу маму в проявлениях Нины Усатовой, с которой я работаю. Говорю ей: «Мамунечка» — но не расшифровываю почему. Моя мама везде и всюду — в этом дожде, в солнце. Когда у меня что-то получается, думаю: «Мама, мама, как здорово, у меня это получилось!»
— А в горе кто тебя поддерживает такого успешного?
— Я сам. Но это не значит, что я одинокий. Когда прихожу домой, меня встречают не только собаки. Надеюсь, я не произвожу впечатление брошенного... Почему ты меня не спрашиваешь о моментах, когда я счастлив? Спроси меня, что я сам себе тогда говорю?
— Что ты себе говоришь, когда счастлив?
— Я говорю себе: не привыкай. То же самое говорю в момент горя: не привыкай. Но смотря какое горе. Потеря близкого человека — это не горе, это... Нет такого слова, чтобы описать, что это такое. Это часть тебя отрезали, большую часть. Мамы нет уже шесть лет, я не могу к этому привыкнуть. Но мама научила меня самому важному — любить жизнь и все делать по любви. Я так и живу. Такой принцип: если нет любви — уходи из проекта, из театра, из отношений. И я разрывал отношения. Больно? Очень. Я так уходил из «Глухаря». Так уходил из «Сатирикона». Уходил в никуда. Это был сложнейший период, потом ушла мама. И все это сплелось в единый кокон, и я стал закрытым. Я чурался всех, не хотел ни с кем общаться. Боялся вступать в отношения театральные.
