Георгий упорно, несмотря ни на что, выстраивает свой «мирок». Такое ощущение, что он, в отличие от Марины Ивановны, не может признать «ошибкой» приезд в СССР и старается принять новую страну всем сердцем. По парижской привычке Мур покупает газеты и надеется узнать из них что-нибудь о международном положении. По наивности он делает попытки беседовать о политике со сверстниками, но те демонстрируют полное неведение. Он думает, что от недалекости и необразованности... Мур никогда не чувствовал себя запуганным. Уже за одно ведение дневника, где он нередко удивляется «тупости» советских людей и некоторых явлений строя, его могли уничтожить. Но кто-то свыше словно оберегает его...
Наконец пришла весна, в Москве широко готовились к празднованию 1 Мая. Мур вливается в ряды празднующих, но привносит в этот день парижский шик. Они с товарищем обедают в ресторанчике на Тверской, потом гуляют по улицам, поедая мороженое. Мур отмечает «большое количество хорошо одетых людей», его захватывает приподнятая атмосфера праздника. Он верит в ту картинку, которую видит перед собой, и принимает «кинофильму» за саму жизнь. «Москва — это желанные улицы и разглядывание прохожих, это кино и театры, это парки и атмосфера большого города, которую я так люблю и в которой я поистине чувствую себя как рыба в воде», — пишет Георгий в дневнике. Он и правда полюбил столицу, но воспринимал ее, как говорится, «не дальше Садового кольца». Сколь же любил юноша центральные улицы — Горького, Арбат, Кузнецкий Мост, столь же презирал «периферию». Он отказался переезжать в Сокольники, с разочарованием говорил, что это «не Москва»... Голицыно же называл «деревней», рвался уехать оттуда... Был рад лишний раз выехать в город даже по такому неприятному делу, как отвезти передачу отцу или сестре. Для этого нужно было долго стоять в очередях, состоящих из мрачных молчаливых людей.
Знаете, что меня больше всего поражает в этой семье? Я не исследователь и не сотрудник музея. Но, прочитав много писем и дневников, ясно вижу, что здесь никто не хотел обеспокоить друг друга. Такое ощущение, что каждый переживает свою участь — отдельно. Сергей Яковлевич, который полтора месяца (!) после ареста дочери ждал, пока за ним придут, не отягощает членов семьи своими страданиями. Аля, участь которой в тюрьме была самой тяжелой, спокойно воспринимает жизнерадостные письма брата о том, как «хорошеет Москва», как строят новые дома и магазины и «кругом очень красиво». Конечно, он писал такие письма только потому, что даже не представлял себе, что такое внутренняя тюрьма НКВД. Марина Ивановна единственная из всей семьи порой позволяет себе выражать эмоции и получает неодобрение сына... И откуда бы в конце жизни у Цветаевой взялась мысль о том, чтобы «не мешать», что «без нее будет лучше...»?
