С некоторыми из моих персонажей связаны почти мистические истории. Свою любимую семейку — бабушек-дедушек-внуков — я стал изображать еще до рождения детей. Но не только искусство подражает жизни — жизнь тоже порой подражает искусству. Когда у нас родилась Аня, вдруг понял: дочь фантастически похожа на девочку с моих работ. Сначала я сочинил образ, потом жизнь мне его подарила. А чем старше, чем седее становлюсь, тем больше похож на старичка, обитающего в моих картинах.
— На одной из моих выставок подошла женщина средних лет, только что купившая картину. Спросила:
— Можно с вами сфотографироваться?
— Конечно.
И вдруг шепотом сказала:
— Признаюсь, у меня не было счастливого детства, но ваша живопись подарила ощущение именно того детства, которое я хотела бы иметь.
«Вы пишете картины для детей?» — часто спрашивают меня. Нет, они скорее для взрослых. Нередко в галерее, где выставляюсь, смотрю из какого-нибудь угла на посетителей: иной забежит, да хоть после ресторана, и явно неожиданно для себя остановится перед моей работой. Посмотрит, обернется — а на лице улыбка. И я понимаю: человек забыл, куда шел, потому что увидел выдуманный мир, который ему до боли знаком. Отходит от картины и снова приближается к ней, не понимая, что с ним. А это повеяло оттуда — из его детства.
...Очень давно, лет в пять, я увидел сон: старинная площадь, выложенная брусчаткой, сижу посреди нее в открытом фаэтоне, запряженном лошадью, и охватывает такое блаженство!.. Вдруг меня разбудили какие-то звуки. Быстро закрыл глаза и постарался вернуться на ту площадь, но ничего не вышло. Сейчас, по прошествии лет, когда бужу жену на работу, она иногда просит: «Дай мне еще пять минут — досмотрю сон». У нее получается, и я ей завидую.
Помню, в детстве на Пасху, утром спросонья, чувствовал аромат горячих куличей, которые пекли мама с бабушкой, и буйно цветущей у порога яблони: все двери — на кухню, на веранду, в сад — были открыты. Я опять засыпал, просыпался, явь и сон переплетались, по дому плыли запахи, вплывали в мой сон, в отдалении слышались звуки суеты хлопотавших на кухне родных — и возникало то, что я называю сейчас третьей реальностью. Она была настолько явственна, настолько ощутима, что проснувшись, я пытался рассказать ее — и не мог, самое главное ускользало. Это ускользавшее нечто, невозможность выразить его словами очень огорчали. И только позднее, когда я стал более-менее хорошо рисовать, почувствовал: то, что нельзя передать словесно, можно воссоздать красками на бумаге или холсте.