Зима, январь. Мы договорились о встрече. Он не знал, как я выгляжу, — фильтровал глазами прохожих, надеясь опознать оперную певицу. Роберт ожидал увидеть девушку с типичной для сопрано фигурой — мягко говоря, внушительных габаритов. Я же определила импресарио издалека, на фоне москвичей он резко выделялся: элегантно, по-европейски одетый — в легком для января пальто и лайковых перчатках, с непокрытой головой и едва заметным загаром на лице. Сразу поняла — не наш человек. Как в «Мастере и Маргарите»: «Немец», — подумал Берлиоз. «Англичанин, — подумал Бездомный, — ишь, и не жарко ему в перчатках». Я с улыбкой направилась в сторону Роберта, а он, заметив меня, отвернулся... Как выяснилось потом, увидев стройную даму, сразу отсек: «Эта точно не ко мне, даже «соблазняться» не буду». Я подошла, представилась. Пригласила Роберта на ужин к сестре — она жила в соседнем с родительским доме. Мы весь вечер проговорили: я рассказала все о себе, он — о себе. Папа Роберта, профессор филологии, специалист по итальянской литературе, ушел из жизни рано. Мама служила в банке. Роберт вырос в Вене и с четырнадцати лет постоянно ходил в оперу — покупал стоячие места за десять шиллингов. Он переслушал весь мировой репертуар в исполнении лучших артистов. В университет Роберт поступил на филологический факультет, учился на славянском отделении — изучал русский язык. Затем десять лет проработал в Союзе представителем крупной шведской фармацевтической фирмы. В СССР у Роберта к этому времени образовались разные знакомства, в том числе и в Госконцерте. И он решил заняться тем, что любил больше всего, — оперой. Написал письмо в австрийское агентство господина Холендера, предложил свои услуги в СССР. Холендер заинтересовался. И закипела работа.
Взаимная симпатия у нас возникла на первой же встрече. Я подарила Роберту свою пластинку с итальянскими ариями Верди и Пуччини, которую записала с оркестром Большого театра. Мы ее до сих пор храним — она материальный символ начала нашей любви. Пластинка Роберту понравилась, и в Вене он дал мне самые лучшие рекомендации. Агентство приступило к организации прослушиваний: в Ла Скала, Венскую оперу, в театры Амстердама, Цюриха... Направили запрос на мое имя в Госконцерт. Тот дал добро и отправил бумагу в Кировский театр. Двадцать шестого февраля 1989 года я прилетела в Вену и на протяжении первой декады марта должна была пройти десятки прослушиваний в разных европейских городах. Это самые сумасшедшие и незабываемые дни нашей жизни, которые помимо эмоционального и физического напряжения были невероятно осложнены бюрократическими «привилегиями» советской гражданки — в каждой стране мне необходимо было получать визу в посольстве.
Прослушивания проходили великолепно, все они заканчивались предложениями подписать контракт. В Венской опере в зале случайно оказался режиссер Михаэль Хампе, который в Зальцбурге в это время работал с Гербертом фон Караяном над «Тоской». После того как я спела, он подошел к нам и сказал Роберту: «Она мне очень нравится. Завтра поговорю с маэстро Караяном, ее надо прослушать». Потом Роберт говорил мне: «Ты бы видела свою скептическую ухмылку в тот момент...»
Но на следующий день нам позвонили из секретариата Караяна — госпожу Казарновскую приглашали восьмого марта на встречу с маэстро. Я сказала нет. Боялась, что увижу Караяна и умру от волнения. Но восьмого марта мы, конечно, были в Зальцбурге. На сцене Большого фестивального зала Караян репетировал «Тоску». Нас предупредили: «Ничего не ожидайте. Прослушивания проходят часто, но не каждой певице даже дают допеть. Бывает, маэстро посреди выступления делает жест рукой и все заканчивается». Когда объявили перерыв, Караян спросил: «Где эта молодая певица?» И я пошла на сцену как на эшафот. Начала петь, в глазах туман. Однако замечаю — Караян делает какой-то жест рукой. Думаю: «Ну все!» Была готова остановиться, но пианист продолжает играть — и я по инерции пою. Потом мы узнали, что жестом маэстро дал сигнал своему фотографу, чтобы он снял меня во время выступления. Закончила арию.
