А вот характеры у нас совершенно разные. Катя была замкнутым человеком и категоричным, в Париже ей даже дали прозвище Мадам «Нет!». Она сначала всегда говорила: «Нет. Я это не могу». А я быстро загораюсь. Катя по жизни — стайер, она обладала огромным терпением. А я, наоборот, спринтер. Это слияние противоположностей нам и помогло: мы подпитывали друг друга. Ну и, конечно, была любовь — это само собой. Без нее не было бы ничего. Но если страсть не перерастает в уважение, в родство душ, чувство надолго не сохранится. Бывает любовь в десять раз сильнее нашей, но если люди ничего нового друг в друге не открывают, она неизбежно угаснет...
— А вы ссорились?
— Конечно! Иногда выходили из зала после репетиции, и окружающие думали, что это все. Но мы быстро мирились. Первым сдавался я, Катя была более сдержанной. Кстати, из-за этого многие думали, что Максимова гордячка. Да, она могла иногда не поздороваться, но не потому что высокомерная — этого в ней совсем не было, просто в тот момент была погружена в свои мысли...
— В вашем фильме «Фуэте» судьба балерины и женщины. Она в чем-то похожа на ее судьбу?
— Пожалуй, нет. У Кати была долгая успешная жизнь на сцене — она бы закончила карьеру гораздо раньше, но я все время предлагал: «Давай станцуем это, давай тот проект попробуем». Потом с удовольствием преподавала... Фильм «Фуэте» заканчивается стихотворением, написанным Валентином Гафтом, которое, как мне кажется, передает суть ее героини и вообще любого творческого человека. В этом смысле сходство есть.
Интересно, что это первое стихотворение Гафта, которое мы услышали от него. До этого знали только его эпиграммы, которые обожали. Я попросил Валентина написать стихотворение специально для финала нашего фильма. Помню, в шесть утра Валя позвонил и прочитал мне пронзительные строки: «Все начиналось с фуэте...» Говорю: «Это блестяще!» Позже Валентин посвятил замечательные строки и мне, и Кате: «из пушкинско-натальевской Руси» — это о ней.
— Извините, но не могу не спросить: сейчас рядом с вами есть близкий, любящий человек?
— Да, есть такой человек, который одинаково любит и меня, и Катю, предан памяти о ней.
— Владимир Викторович, восемнадцатого апреля вам исполняется восемьдесят...
— На самом деле я нечасто отмечал свои юбилеи. Когда исполнилось тридцать, собрал друзей в Серебряном Бору, в доме отдыха Большого театра, на берегу Москвы-реки, среди сосен. Второй раз праздновал, когда стукнуло шестьдесят: был гала-концерт в Большом. Потом в Нью-Йорке в Сити-центре специальным гала-концертом отметили мое семидесятилетие. И уже семидесятипятилетие я отметил премьерой баховской Мессы сразу в двух театрах России: сначала в Казани, в Татарском оперном театре, а потом и в Большом в Москве.
— А почему редко отмечаете дни рождения?
— Потому что как обычно это происходит на юбилеях? Близкие люди смотрят на вас влюбленными, восторженными глазами и поют дифирамбы. А мне неловко, поскольку знаю себе цену. За всю жизнь не было ни одного спектакля, после которого сказал бы: «Наконец-то станцевал так, как мне хотелось». Нет, каждый раз оказывалось что-то не то, и я мучился...
Если серьезно, цифра 80 до сих пор не укладывается в голове. Мне вообще кажется, что она ко мне не относится. Раньше представлял восьмидесятилетнего человека глубоким стариком. А когда сам подошел к этому рубежу, думаю: сколько замыслов не выполнено, я же ничего еще не сделал и нужно спешить...
