История жизни отца сложилась из каких-то коротких рассказов, которые мы буквально вытаскивали из него. Каждый год двадцать седьмого января, в день снятия блокады, собирались всей семьей, выпивали, и папа что-то вспоминал. На похвалы был скуп, наверное от того, что долго внутренне ощущал себя очень одиноким.
Мамина судьба сложилась не легче. Ее отец тоже погиб в первые же дни войны, защищая город. И они с мамой и маленьким братом всю эту жуткую блокадную зиму провели в городе. Потом их эвакуировали в Сибирь, в Омск.
Родители познакомились в Ленинграде, на танцах. Папа человек творческий, на гармошке, на гитаре играл, пел хорошо, был невероятно обаятелен и привлекателен. Мама отработала сорок лет на заводе, практически у одного станка, отец — сначала на «Ленфильме», потом на «Леннаучфильме». По специальности был плотником, в кино это называется декоратор-постановщик.
Очень рано, лет в пять, научившись читать, я поглощал запоем все подряд и везде, где только возможно: в туалете, на кухне за едой, ночью под одеялом при свете фонарика... И все время что-то делал, не сидел на месте. К тому же степень свободы в детстве была невероятная, особенно летом. Когда выяснилось, что в пионерском лагере не уживаюсь, родители сняли для меня и двоюродного брата дачу под Петербургом. Каждый год в течение трех летних месяцев там я был предоставлен самому себе начиная с семи лет. Уходил утром, часов в десять, выпив стакан кефира, потом прибегал, перекусывал и снова отправлялся по делам. Мы болтались по лесам, озерам и рекам, ловили рыбу, голубей, жарили и парили ворон — короче, делали все то, что положено мальчишкам в детстве.
Помимо домашних обязанностей, а я уже в пять лет сам мог пожарить яичницу или сварить картошку, занимался пением, танцами, акробатикой, боксом, фехтованием, моделированием, ходил в разные кружки: радио, слесарный и даже вышивания! Сам выбирал увлечения, никто меня не направлял. Случайно попал во Дворец пионеров, в Театр юношеского творчества. Это замечательное место, из которого, кстати, вышло много талантливых людей, среди них, к примеру, Лев Абрамович Додин.
ТЮТ — братство детей, где мы все делали сами: ставили и вели спектакли, рисовали макеты, изготавливали и монтировали декорации, выпускали стенгазету, фотографировали, убирали. Короче говоря, после того как в одиннадцать лет я попал в этот мир, все остальное перестало существовать. Ощущение театра, понимание, что труппа — не сборище одиночек, а единая команда, коллективное творчество, — все это настолько прочно вошло в мою жизнь, что вопроса, куда поступать, не стояло.
Однако папа категорически возражал против театрального вуза. Хотел, чтобы сын стал технарем, я ведь занимался в радиокружке, собирал детекторные приемники и транзисторы. Он мечтал, чтобы я профессионально погрузился в эту область. Мама меня не то чтобы поддерживала, но и не препятствовала, говорила: «Любой твой выбор приму, делай, как считаешь нужным». Я поступал в ЛГИТМиК, но с первого раза не прошел. И мы с другом поехали в изыскательскую партию, занимавшуюся прокладкой железнодорожной ветки. Бегали с линейкой по просекам, вымеряли расстояние. На паровозе и каких-то попутках, но в основном пешком, по болотам, прошли от Петрозаводска до Кандалакши... Потом я поработал монтировщиком в учебном театре «На Моховой», оттуда пошел на завод ЛОМО, получил разряд слесаря и наконец поступил-таки в ЛГИТМиК в мастерскую Рубена Сергеевича Агамирзяна.
Мое обучение в театральном институте папа принять так и не смог. Никогда ни о чем не спрашивал, вообще со мной на эту тему не говорил, будто и не было никакой учебы. На мои спектакли не ходил в отличие от мамы, которая с удовольствием присутствовала на всех показах. Только много позже, после «Трактира на Пятницкой», папа смягчился и принял меня как актера: «Молодец! Здорово! Все точно, все так и есть!» А мама есть мама, поддерживает всегда. Ей сейчас восемьдесят восемь, по-прежнему живет в Питере. Папы, к сожалению, уже четвертый год нет с нами. Мама категорически не хочет переезжать в Москву, у нее все в Питере: родственники, близкие, все, кто остался в живых.
