Принял предложение еще и потому, что теперь мог часто видеться с детьми, которые вместе с Лилей жили в Ленинграде. С женой мы уже были в разводе, но оставались в хороших отношениях. Еще, конечно, радовала возможность вернуться в родной город и побыть рядом с бабушкой — ее возраст подбирался к восьмидесяти.
Прежде чем рассказать о полученном в Питере печальном опыте — один забавный сюжет, где фигурирует моя любимая Клавдия Федоровна. Настоящего возраста бабушки не знал никто. Допускаю, что она и сама уже не помнила года своего рождения, поскольку несколько раз вносила «коррективы» в паспорт. Каким образом ей это удавалось, не спрашивайте — сию тайну бабуля не открыла бы ни одной живой душе. Я ориентируюсь по году рождения мамы — это 1905-й, значит, бабуля появилась на свет в восьмидесятых годах XIX века.
В конце пятидесятых XX столетия мне как-то выпала оказия на несколько дней приехать в Питер. Остановился, конечно, у бабушки, занимавшей комнату в большой коммуналке. Однажды утром просыпаюсь от того, что Клавдия Федоровна с кем-то разговаривает. С кем — не видно, поскольку нас разделяет складная китайская ширма. Нахожу в ней щелочку, смотрю: бабушка сидит перед трельяжем, причесывается и сокрушенно приговаривает «Клоденька, что-то ты начинаешь стареть. Рановато...»
До самых последних дней Клоденька оставалась настоящей женщиной: подтянутой, с прямой спиной, гордо поднятой, идеально причесанной головой, в костюме раз и навсегда выбранного фасона. Умерла бабушка в 1968-м, через год после того, как я ушел из Ленинградской капеллы.
К моменту моего появления этот некогда легендарный коллектив не блистал творческими достижениями. На волне успеха новосибирского студенческого хора я с жаром взялся за его возрождение, однако все мои идеи и начинания натыкались на непробиваемую стену. Сначала за спиной, а потом и в глаза «мэтры» высказывались без обиняков: «Молод еще нас учить!», «За нами — вековая история, и не тебе ее ломать». Испытывая огромное сопротивление, сумел-таки подготовить несколько новых программ, которые, впрочем, не грели душу ни мне, ни слушателю. Коллектив упорно держался, как я считал, академически холодноватого воспроизведения нотного текста.
А в 1967 году начался откровенный саботаж. На репетициях любое мое слово вызывало шквал недовольства: «Мы так петь не будем!», «Подыщите для ваших новаций другой коллектив!» Во все инстанции посыпались анонимные кляузы, ставившие мне в вину «варварскую ломку традиций, произвол и деспотизм». Для проверки сигналов в капеллу косяком потянулись комиссии — если раньше работать было очень тяжело, то теперь стало еще и некогда. И я написал заявление об уходе, дав себе слово на пушечный выстрел не подходить к профессиональному хору с «вековыми традициями».
Дать-то дал, однако спустя короткое время наступил пусть не на те же, но на очень похожие грабли — согласился возглавить Институт имени Гнесиных. Здесь были замечательные педагоги-подвижники, полностью отдававшие себя любимому делу, но имелись и такие, кто особо не напрягался. Студенты к ним либо вообще не ходили, либо сладко дремали под монотонный голос лектора. И те и другие знали: как бы они ни преподавали и как бы ни учились, их не выгонят.
Конечно, я начал наводить порядок: кого-то уволил за прогул, кого-то за то, что, получая зарплату доцента, вместо занятий «курировал» строительство дома для педагогов института. За жесткие, но абсолютно логичные и законные меры тут же поплатился — коллеги наслали на меня контрольно-ревизионное управление Минфина РСФСР. Нарушений (все они по сути были взяты с потолка) его сотрудники нашли на копейку, но шум поднялся большой.
С подачи одного из уволенных преподавателей, имевшего связи в верхах, газета «Советская культура» опубликовала фельетон «Корова с музыкой», в котором меня в чем только не обвиняли: и вор я, и самодур. Хорошо, что к тому времени удалось выработать иммунитет к грязи и наветам, но все равно было тяжко. Выстоять помогла работа в камерном хоре, который я создал в стенах института. После капеллы понял: для того чтобы выразить свои творческие замыслы, должен начать с чистого листа. Не пытаться переделать под себя коллектив с «крепкими традициями», а создать новый — в соответствии с собственным художественным вкусом. Бросил клич: «Кто хочет петь в новом камерном хоре?» На него откликнулись студенты и аспиранты всех факультетов.
Спустя полгода после первой репетиции состоялся наш дебютный концерт в Доме ученых, а в начале 1973-го — уже в статусе профессионального хора — мы выступили в концертном зале Института имени Гнесиных.
С созданием хора напрямую связан и крутой поворот в личной жизни. Посещая занятия студентов вокального факультета (в том числе и с прицелом отыскать таланты для нового коллектива), я услышал божественный девичий голос — и влюбился без памяти. Сначала в голос, потом — в его обладательницу. Наташа Герасимова на долгое время стала моей музой и ведущей солисткой хора. Ее талант, сумасшедшая работоспособность, романтическая внешность и обаяние во многом способствовали тому, что коллектив стремительно обретал известность.
